Валерий Болтышев - Город М

– Там засада,– тоже кратко сказал Волк.

– Вряд ли,– сказал Анна.– Скорей всего… она не в себе.

– Нет,– сказал Волк.– Пахнет не так.

– Вы думаете? – сказал Анна.– Не знаю… Тогда вот что: я схожу взглянуть, а вы посмотрите за ней.

– Лучше наоборот,– возразил Волк.

– Нет,– возразил Анна.– Клавдию нужен не я, а вы. Я с ним поговорю душевней.

Когда Волк отступил и исчез в темноте, Анна с удовольствием послушал беззвучие, которым сопровождалось это тайное действо, гарантирующее успех, и, вернувшись к Инге, наскоро и на ходу объяснил, что до завтра, кажется, ничего любопытного не будет, и будет лучше, если она использует шанс отдохнуть в замечательной отдельной комнатке – кстати, и от своих нелепых страхов заодно, и со снотворным, если нужно, малыш ("И без всяких Пропеллеров",– подумал Анна: это было третье распоряжение),– пока он сделает тут пару дел и заглянет все-таки, что там за ерунда у тебя скрипит, хорошо?

– А этот… ну, который был, это – он? – спросила Инга.– Ну… Христос?

– Нет. Это Николай Николаевич,– Анна решил, что "Волк" или "Фурье" или даже "мой знакомый" подойдут здесь меньше всего.– Тоже… сектант. А Христа мы посмотрим завтра, хорошо?

Это было похоже на приглашение в зоопарк, но Анна думал уже о другом.

Он думал, что поторопился назвать Жмурову плешь раем, поскольку открывшийся розарий – о трех огнях – производил едва ли не обратное впечатление.

Правда, один из огней был мирным, но стоящий на веранде Петр и его большая благонадежная тень, распростертая ниц, различались потом, тогда как костерок – от тропы слева, и мятущийся костер – справа рвали ночь и взгляд по кускам и попахивали шабашем.

Кое-какие уточнения – что, например, левый костерок горел совсем ни для чего и сам для себя, и далекий Никодим Петрович сидел спиной к огню, – или что правый костер был просто велик и казался бесноватым разве из-за мелькающего на его фоне Мухина,– все эти уточнения играли очень неглавную роль, и Анна, опять обняв или, скорее, прихватив Ингу, поспешил к крыльцу, тем более заметив, что мелькающий Мухин, бросив собеседников гудеть вокруг костра, кинулся вперехват.

– Потом, Арсений Петрович, потом! – прорычал Анна, когда старик, выскочив вперед, для верности разбросал руки крестом.

– Да как же потом, как же потом, батюшка! Вас ведь только и ждем! Здравствуйте, голубушка! Здравствуйте, милая! С добрым вас здоровьем позвольте поздравить, с выздоровлением, душевно рад… Только он велел передать, что он тут ни при чем,– затарахтел старик, легко перескочив с родственного тона на официальный.– Он велел сказать, что это в порядке вещей: испуг, страх и все. Шокотерапия! Понимаете, голубчик? Он велел вам передать…

– Слушайте, это я велю передать! – перебил Анна.– Идите и передайте, что его начали искать. И…

– Да мы знаем, знаем! Это мы знаем! – замахал Мухин. Его некрупного тельца не хватало на весь проход, и, помахав, он опять растопырил руки по сторонам.– Голубчик! Еще раз и спецально вам, коротко, конспективно, так сказать. Тут уж – всякие домыслы, болтуны всякие, прости господи, я уж не успеваю, туда-сюда… Прежде всего – вот! – Мухин выстрелил вверх указательный палец и потряс им над головой.– Нет, не Второе пришествие! Первое! Ибо схвачен был и в темницу заточен! Где вы его, голубчик, и нашли…

– Все хорошо, малыш,– вставил Анна.

– Далее! – прогремел Мухин.– Не был распят, но был убит! Распятия не было, но была рапространена версия распятия! Ложная версия! Далее! Версия была канонизирована и сделана предметом веры. Он не мог вмешаться, чтоб не убить веры. Он не может вмешаться и теперь, покуда не оправдал ее собой. Всякое вмешательство будет ложью и поруганием веры. Всякое дело и любое слово… Нет, кажется – всякое слово,– сбился Мухин,– и любое дело. Кажется, так… Да, но с вами, голубчик, он почему-то хочет поговорить. Он велел…

– Хорошо, хорошо,– сказал Анна, отгребая обмякшего краеведа.– Через час.

Он решил, что на Клавдия часа хватит с лихвой.

То, что в ночь была объявлена облава на инвалидов, на Жмуровой плеши узнали позже.

В принципе, в этом не было ничего чрезвычайного: облавы на инвалидов, уклоняющихся от проживания на улице Инвалидов – с целью их туда переселения и подготовки к олимпиадам – проводились четыре раза в год, перед каждой из четырех олимпиад.

Но то, что под эгидой облавы велся розыск Никодима Петровича ("Комната В"), что доставившим было обещано абстрактное "повышение", может – паек, может – сапоги (на самом деле – расстрел на месте для секретности) и что в приемной домоуправления с телефоном и карабином "медведь" дежурил лично Матвей Кобылкин, которому в день похорон руки Емлекопова мигнула карьерная перспектива (остальное домоуправление в "красном уголке" по приказу Егорушки справляло трехдневные емлекоповские дни) – об этом не объявлял никто.

Хотя кое-что можно было понять и так, по обилию сигнальных ракет и реву моторов.

Понять что-либо мешали мысли – клочковатые и несвязные, как положено мыслям на бегу.

Самой прилипчивой была одна, которая была просто уверенностью. Анна просто знал, что сумасшедшая Инга Голощекова не только не называла его Андрюшей, но в течение двух последних лет не заговаривала вообще.

Это Анна знал. Все прочее – вопли Мухина, неясное "вчера" и главное – совсем неясное "завтра", с ворохом объяснений и ситуаций дурацких просто наверняка – все это мелькало и летело вон, потому что ничего этого Анна не знал и не хотел, и был рад открывшемуся делу как поводу быстро бежать по конкретным делам.

Он, конечно, не подозревал, что занимает ровно полпараграфа в приказе на сегодняшнюю ночь, и что теперь, ругаясь и хромая для отвода души, является карандашной точкой, которая двигается по плану, расстеленному на столе, и по квадрату "X", обведенному красной чертой. И хотя Матвей Кобылкин, повертев план, всего лишь матерно спросил, почему это такой квадрат, командирам подразделений было сообщено, что квадрат "X" взят под контроль ставкой, что в итоге – то есть перед запуском двигателей – стало указанием, чтоб в этот фигов квадрат "X" ни один X не совал свой нос от греха подальше. И потому площадь Застрельщиков, обозначенная этой неудачной буквой, была пуста и тиха, как колодец, и, поглядывая на разноцветье ракет, то и дело взлетающих по сторонам, Анна без всяких затруднений доскакал до прогала меж домов, который издали тоже казался пустым.

В прогале лежал одноног. Анна еще никогда не видел лежащих одноногое и не сразу понял, что урод мертв. Он лежал на брюхе, подмяв ручищи и вывернув головенку на манер оглядывания, будто его, прилегшего вздремнуть тут, у стены, разбудил неожиданный галоп. От него пахло морским животным. Брезгливо и аккуратно перешагнув какую-то лужицу, натекшую из-под головы, Анна заподозрил, что все-таки влез в эту дрянь и, свернув за угол, раза два пошуршал пяткой об асфальт.