Валерий Болтышев - Город М

Сделавшись похожим на вахтенного, отбивающего корабельные часы, Егорушка звонил еще семижды, пока не понял, что звонит зря.

Тот, кто говорит, что видел ночь, говорит неправду. Ночь увидеть нельзя.

Можно подсмотреть, как спит речка. Речушка-побирушка, что несет свои ветхие воды куда-то за трамвайное кольцо, часа в три устраивается ночевать, как принято у ветхой братии – тихо и где посчастливилось – хоть вон под мостиком.

Можно увидеть ночную птицу. Кривой мах, сгусток тьмы, в два-три промелька перечеркнувший глаза,– птицей она сделается после, пропав в черноте меж домами, неназванной ночной птицей на мягких крыльях. Но сперва она будет дьяволом – в охоте за душой. Или – душой в поисках какого-нибудь дьявола.

Можно разглядеть там – в самом верхнем краю,– как насквозь прорастают сюда звезды, пуская корешки и протискиваясь в ночную плоть.

Но – но – чем тоньше замеченное, тем меньше увиденного. И чем въедливей зрачок, который сродни ланцету, тем мертвей ткань, которую он влез изучать. И потому ночь настоящая – та, что стоит сама над собой и живет, как ей нужно – всегда будет без глаз и где-то далеко.

Другое дело – правила. Это не от бога, а от быта. И если кто говорит, что знает ночные правила, очень может быть, что и не врет.

Нет ничего проще (и, надо сказать, полезней), чем помнить, что, например, разбойники часа в три уже отходят на ипподром. Анна влип всего раз. И то давно. Бородатая толпа, махая дубьем и громко выкрикивая "у-у, твою мать!", обложила у ворот парка, но тоже выглядела немножко растерянной, потому что Анна, во-первых, был босой, а во-вторых, в бородаче с оглоблей, который присматривался к его штанам ближе других, Анна узнал краеведа Мухина – "Арсений Петрович?" – "Господи, Андрюша!" – и тот заголосил, чтоб не брать на душу греха, и чтоб, коль несть на нем ни обувки, ни лопотины, бросить эфтого и побежать найти, слышь, другого кого, показистей – "Не взыщите, голубчик. Звони, звони старику!" – и, путаясь в подвязанных бородищах, артель с гиканьем загрохотала вниз по улице, очень метко – в один хлест – шибая попутные фонари.

С тех пор к правилу о трех часах Анна добавил еще два: не носить ничего, кроме шортов, и швырять кирпич в подозрительный куст.

Что же касается одноногов – здесь важно знать, что после вечернего дождя все они толкутся на Третьей Чернобыльской, и лучше ее обойти, поскольку стая скачет гораздо резвей и гонится гораздо дальше. В такой беготне есть только одно преимущество: можно не думать о разбойниках. Заслышав гон (бдах-бдах!), любая артель бросается врассыпную. Шум стоит жуткий, потому что разбойники обуты в огромные сапоги, в которых хорошо и страшно греметь, изображая одноногов, но страсть как плохо от одноногов убегать.

Впрочем, разбойники бегают не только от стаи. И не только разбойники. Хотя одноног в одиночку – почти ерунда. Если, конечно, не ткнуться нос в нос. Или, того хуже, удирая от одного, не налететь на встречного. Однажды Анна бегал так без малого полчаса, пока не сообразил, что его гоняют по кругу. Дрянь. Сам по себе урод не стоил и трех минут – и за четыре года ночной жизни Анна разучился думать о них всерьез.

– Живков жил, Живков жив, Живков будет жить,– пробормотал он.– Четыре.

Еще одно ночное правило, которое, пожалуй, больше походило на цель, было таково: Анна не возвращался домой, не насобирав четырнадцать звуков. Когда-то в самом начале он выдумал это правило для воздушных процедур, потому что просто так вытолкать себя в ночь выходило с трудом, а четырнадцать звуков по самой глухой поре обеспечивали вполне приличный километраж. Конечно, не без шулерства (то шаркнув пяткой, то проверяя, на месте ли ключи) и не без борьбы за честную игру, но понемногу занятие привилось, причем настолько, что теперь Анна брал в расчет звук лишь абсолютно новый и с выявленным происхождением.

Сегодня их было всего четыре. Первым номером шли очки.

Большая луна освещала площадь Застрельщиков, и очки, которые Анна разглядел на скамейке, блестели издалека. Это были старенькие очки, с линзами-кругляшами. Рядом лежал детский совок, а к очкам, к дужке, была привязана длинная нитка, чтоб возить и вопить "би-би". Или "ту-ту".

Анна усмехнулся. Он еще не слышал, как звучат очки на площади Застрельщиков. Он взял нитку и подтянул их к краю. Очки не разбились. Они сказали "щелк". И выбросили стекло.

Стоячий свет, как стоячий пруд, был нем и зелен. Луна казалась вогнутой. Где-то в тени памятника Застрельщикам как всегда не спал сверчок.

Трехлапую кошку, опрокинувшую ведро, или ведро, опрокинутое кошкой, можно было не считать, если б зверь с испугу не влетел лбом в мусорный бак. Анна решил не рисковать: это была та самая кошка, которая по-собачьи скалила зубы и не шипела, как прочие, а выдавливала из себя что-то вроде свиста. На удар в бак он сказал "два" и переждал, пока трехлапая не убралась.

Яма на улице Ветеранов – большая глиняная яма, с водой, луной и лопатой возле луны – стала номером три: у самого берега на поверхность выбивалась струйка пузырьков. Струйка была ровная и непрерывная, и Анна подумал, что тот, кто сидит в яме, еще жив. Из этого получился вечный Живков, которого Анна засчитал четвертым номером, поскольку он получился непроизвольно.

А протяжный вой настиг его уже возле почты.

– Пять,– сказал Анна.

Вой был впереди и где-то вверху.

По-балетному подбежав к дому, Анна выбрал три возможных окна, но до того, как вой захлебнулся, успел отбраковать только самое высокое – на четвертом, с бельмастой марлевой форточкой.

– Ничего,– пообещал себе Анна. Он присел на бордюр и стал ждать.– Ничего…

Тихий горловой скрип, предшествующий голосу, возник даже скорей, чем предполагалось. Он еще не выбрался к настоящему "у-у", когда Анна, легонько, как рыболов к нужной удочке, перебежал под окно на втором этаже.

Направленный в небо, вой взмыл и уперся в него. Лунный свет, жесткий, как рентген, бил навстречу, но квадрат окна оставался дьявольски черным и непроницаемым.

– Ничего,– сказал Анна.

Трах! грохнуло за спиной.

– Шесть,– сказал он и обернулся.– Нет, пять. Уйди отсюда!

Неслышный в вое, это был всего-навсего Пропеллер, Женя Пропеллер, человек, грустный своей грустью, и с барабанчиком на груди. Ночью и днем он лупил кулаками в жестяной барабан и разносил телеграммы.

– Вам телеграмма!

Вой сделался неистовым и острым, как нож.

– Вам телеграмма! – крикнул Женя.– Получите телеграмму!

Следовало решаться, и Анна решился.

– Хорошо. Счас получу,– сказал он.– Иди сюда.

Он приставил Женю к стене, под окно, и быстро, как по стремянке – по коленям и локтям – взобрался ему на плечи. Женя был худ, но стоял, как табурет. Дальнейшее было делом секунды: проверив карниз, Анна рванул его на себя и влез в окно. В ту же секунду произошли еще два события, которые он успел оценить, не успев разглядеть: вой смолк, но раздался звук, в значении коего не ошибаются, даже если он абсолютно новый.