Андерс Рослунд - Изверг

Она делает книксен. В наше время это редкость. Не то что раньше. Теперь все должны быть одинаковыми, никто больше не делает книксен и не кланяется.

Черненькая молчала дольше обычного, но сейчас резко хватает за руку светленькую, пухленькую. Дергает ее, и обе спотыкаются.

— Пошли. Нам пора. Подумаешь, дядька с кепкой.

Светленькая, пухленькая смотрит на черненькую, потом на него, потом упрямо опять на черненькую:

— Сейчас.

Черненькая повышает голос:

— Нет. Идем отсюда, быстро. — Она оборачивается к нему. Проводит рукой по своим длинным волосам. — И между прочим, она уродская. Наверное, самая уродская из всех, какие я видела.

Она показывает на красно-зеленую кепку. Тычет в нее пальцем.

Так, животное. Скорей. Кошка. Дохлая, может быть. Им лет девять, максимум десять. Кошка сойдет.

— Вы так и не сказали, на какую тренировку ходили.

Черненькая подбоченилась. Как старая бабка, сварливая старая бабка. Вроде той, что была в Сетерской кутузке, в первый раз. Знай воспитывают да переделывают. А его не переделать. Он не хочет меняться. Он такой, какой есть.

— На гимнастическую. Мы ходили на гимнастику. Мы туда все время ходим. А теперь нам пора.

Они идут прочь, темненькая впереди, светленькая, пухленькая позади, не так быстро, не так уверенно. Он смотрит на их спины, их голые спины, голые попки, голые ножки. Бежит за ними, обгоняет, становится перед ними, протягивает руки.

— Ты чего, гадкий дядька?

— Где?

— Что «где»?

— Где у вас тренировки?

Две пожилые дамы гуляют на холме. Почти дошли до цветов, тех, которые не розы. Он смотрит на них. Потом смотрит вниз, быстро считает до десяти, снова поднимает взгляд. Они до сих пор там, но собираются свернуть, идут к другой дорожке, в сторону фонтана.

— Что ты делаешь, гадкий дядька? Молишься?

— Где у вас тренировки?

— Не твое дело.

Светленькая, пухленькая сердито глядит на подругу. Опять Мария говорит за двоих. А она, между прочим, другого мнения. Ей вовсе не кажется, что им надо быть такими злюками.

— В Скарпхольмском зале. Ну, ты знаешь. Вон там.

Она показывает на холм, в ту сторону, откуда они недавно пришли.

Кошка. Дохлая кошка. Забей на нее. Забей на животных.

— Хороший, зал-то ваш?

— Не-а.

— Еще противнее тебя.

Клюют, обе. Даже черненькая отвечает.

Он по-прежнему стоит перед ними. Опускает руки. Проводит ладонью по черным усам. Как бы приглаживает.

— А я знаю, где есть новый зал. Совсем новый. Он тут рядом, возле вон того высокого дома, рядом с низким белым, видите? Я знаю владельца. И сам частенько там бываю. Может, и вам лучше там тренироваться? В смысле, всей вашей группе.

Он энергично тычет в ту сторону, они следят за его рукой, за его пальцем, светленькая, пухленькая — с любопытством, черная шлюха — с неприязнью.

— Нету там никакого зала, гадкий дядька. Нету, и все тут.

— А ты там была?

— Нет.

— Так вот. Зал там есть. Совершенно новый. И вовсе не противный.

— Враки все это.

— Враки?

— Да, враки.

Мария без конца мелет языком. Как всегда. Незачем ей говорить за двоих! И злюкой такой быть незачем. Это все потому только, что кепка досталась не ей.

А вот она ему верит. Он подарил ей свою красно-зеленую кепку. И знает хозяина зала. Скарпхольмский зал ей не нравится: там воняет старьем, а от матов чуть ли не навозом несет.

— Никакие это не враки. Марвин тоже говорил, что там есть новый зал. Там наверняка лучше.

Ида верит, что там находится новый зал. Она вечно всему верит. И ведь потому только, что ей досталась эта уродская кепка.

Она знает, как выглядят новые залы. Видела в Варшаве, когда была там с мамой и папой.

— Я знаю, нет там никакого нового зала, дядька. Я-то знаю, это все враки. И если, когда мы туда придем, там не будет нового зала, я все расскажу маме с папой.

Отличный день. Июнь, солнце, жара, четверг. Две маленькие шлюхи идут перед ним по дорожке парка. Черненькая — шлюшка для всех. Светленькая, пухленькая — только для него. Шлюхи, шлюхи, шлюхи. С длинными волосами, в тонких курточках, в брючках в обтяжку. Не надо было дрочить.

Светленькая, пухленькая шлюха оборачивается, смотрит на него.

— Нам нужно скорей домой. Мы будем ужинать. Мама, и Марвин, и я. Я проголодалась, всегда хочу есть после тренировки.

Он изображает улыбку. Им ведь это нравится. Тянется к кепке, которая у нее на голове, легонько дергает за козырек.

— Да мы мигом. Я же обещал. Почти пришли. Сейчас увидите, понравится вам или нет. Захотите ли вы там тренироваться. В этом зале пахнет новым, ты ведь знаешь, как пахнет новое?

Они заходят внутрь. Он уже три ночи спал здесь. Взломать дверь оказалось легче легкого. Подвал с отсеками, но в них всякий хлам: коробки с домашней утварью и книгами, детские коляски, книжные полки из ИКЕА, лоскутные половики, несколько торшеров. Хлам. Кроме тридцать третьего номера, почти в самом конце, где обнаружился детский велосипед, с пятью скоростями, черный. Он его продал за двести пятьдесят крон, целый подвал — и всего один паршивый детский велик.

Как только они входят в подвальный коридор, он хватает их за руки. Крепко держит обеих за руки, они кричат, как всегда, но он держит крепко. Он тут командует. Он командует, а шлюхи кричат. Он спал тут три ночи и знает, никто сюда не припрется, ни вечером, ни ночью. Дважды по утрам слышал шаги, кто-то пошебуршился в своем отсеке, и все стихло. Так что шлюхи могут кричать. Им так положено.

Она думает о Марвине. Она думает о Марвине. Она думает о Марвине. О комнате Марвина. Там ли он сейчас? Она надеется, что он там, в комнате. Дома. У мамы. Наверняка лежит на кровати и читает. Как обычно по вечерам. Большей частью «Калле Анка» в карманном издании. По-прежнему. А немногим раньше читал «Властелина колец». Но больше всего он любит карманного «Анку». Наверняка и сейчас читает, она уверена.

Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька. Гадкий, гадкий дядька.

Ей не разрешают разговаривать с такими. Мама с папой вечно спрашивают, а она всегда говорит, что никогда с ними не разговаривает. Ведь и правда не разговаривает. Типа просто прикалывается. Ида трусит. А она нет. Мама с папой рассердятся, когда узнают, что она с таким разговаривала. Ей не хочется, не хочется, чтоб они сердились.

Тридцать третий отсек — самый подходящий. Тот, где он нашел велосипед. И где спал.

Они больше не кричат. Светленькая, пухленькая шлюха плачет, сопли текут из носа, глаза красные. Черненькая шлюха глядит на него упрямо, вызывающе, с ненавистью. Он привязывает их руки к одной из белых труб, тянущихся вдоль серой цементной стены. Труба горячая, очевидно с горячей водой, обжигает им руки. Они пинают его ногами, и он пинает в ответ. Пока до них не доходит. Тогда они перестают пинаться.