Эдуард Хруцкий - Зло

Ельцов пил кофе, ел бутерброды и прокручивал в памяти вчерашний разговор. Собственно, до чего они договорились? Есть шестерки, есть Ястреб, а за ним стоит главный или главные. Муть какая-то. В армии с Ельцовым служил паренек из-под Омска, так он за обедом все смешивал, второе блюдо вываливал в борщ и заливал туда же компот. На изумленные вопросы, зачем он это делает, парень отвечал просто:

— Все равно все в живот идет.

Нынешняя ситуация здорово напоминала ему обед его однополчанина. В одну миску слились какие-то блатняки, Ястреб, странные менты вроде Витьки Кретова, таинственные отцы нации.

Неужели ему придется жрать всю эту мерзкую похлебку? А зачем ему это надо? Все, что имел, — потерял. Во дворе проходном с какими-то качками дрался. Сколько же можно? Он прописан, деньги есть, работает. Неужели нет у него права отдохнуть? Мишке терять нечего, Игорь Анохин нашел себе новое приключение, дядька с удовольствием занимается личным сыском.

Зачем ему, Юрию Ельцову, влезать в это дело? Он же не правдолюбец. Все здорово ошиблись, считая, что он попал в тюрьму и лишился всего в борьбе за правду. В гробу он эту правду видел. Самолюбие в нем взыграло. Поганое тщеславие: как же так, он не может пробить материал, написанный его мастерской рукой?

Правильно сказал тогда старый очеркист, самое громкое имя газеты:

— Милый Юрик, в наше время смелость заключается не в том, чтобы увидеть и рассказать, а в том, чтобы увидеть и промолчать.

Но он влез в эту игру и отступать больше некуда. Более того, он втравил в опасную историю близких ему людей, а предателем Ельцов не был никогда. К сожалению, отступать поздно, надо переть вперед. Это как в боксе: не знаешь, что делать, — делай шаг вперед, но с ударом.

Ельцов закурил. Первая утренняя сигарете всегда самая вкусная. Больше он ни о чем не хотел думать. Как в спецназе: задача поставлена — ее надо выполнить любой ценой.

Из дома он вышел решительный и злобный. На улице Горького сел в троллейбус, доехал до Пушкинской, перешел на другую сторону и у кинотеатра «Центральный» столкнулся нос к носу со своим бывшим шефом.

Главный редактор был таким же, как и два года назад. Несмотря на летний день — темный костюм, крахмал белой рубашки, дорогой, но скромный галстук, депутатский значок на лацкане.

— Здравствуй, Ельцов, — сановно кивнул головой главный. Но руки не протянул.

— Здравствуйте.

— Вернулся?

— Как видите.

— Дурь из тебя там выбили.

Ельцов усмехнулся.

— Чего молчишь? Обижен. На кого, на партию обижен? Наказали тебя? Да, наказали, но для твоей же пользы. Работаешь?

— Работаю.

Злость медленно поднималась, захлестывая сердце.

— Кем работаешь?

— Тренером.

— Пристроился, значит, на легкие хлеба. А почему на БАМ не поехал или на Тайшет?

— Вы что-то путаете. Тайшет давно построили…

— Не лови меня на мелочах, ишь ты! Тайшет — это иносказательно. Пришел бы ко мне, я тебе помог бы на грандиозную стройку на Диксоне попасть. Повкалывал, трудом смыл пятно, авторитет в коллективе заработал, в партию вступил бы.

К бровке тротуара подъехал «Москвич», из его открытого окна магнитофонный голос Аркаши Северного пропел:

— Гадость какая, — сказал главный, — что поют, что слушают! А может, тебе нравится?

— Нравится, очень нравится.

— Не наш ты, я за тобой давно это приметил. Не наш, — печально изрек главный.

— Это точно. Не ваш я. Только, к сожалению, долго сам этого не знал. А то бы от армии закосил да в Африке с автоматом не бегал. Поздно я понял, что не ваш. А на партию вашу я положил с прибором.

Ельцов повернулся и пошел через улицу.

— Гнилой ты! Гнилой! — в спину ему крикнул главный.

Но Ельцов уже перешел улицу. И она, как пограничная река, вновь разделила прошлое и настоящее. На той стороне осталась редакция с бегущей на фронтоне строкой, повествующей, что народ и партия едины, главный редактор с алым депутатским значком на лацкане номенклатурного костюма, утренние мрачные мысли.

Он перешел реку и шагнул в другой мир. И в мире этом стояли у памятника Пушкину «часовые любви», в нетерпеливом ожидании сидели на лавочках хитроглазые пожилые дамы, забавный парень в джинсах играл с ушастой таксой.

— Ушел, оставив за собой выжженную землю, — вслух подумал Ельцов.

— Вы это мне? — повернулась к нему миловидная женщина.

— Нет. Я просто вспомнил Пушкина.

— Что-то я не припоминаю этих строк.

— Я тоже.

Он быстро шел по улице Горького. Миновал ресторан ВТО, Елисеевский и свернул в Козицкий переулок.

Золотой жил на Вахрушенке. Когда-то это был самый жиганский центровой район. Много лет назад, до всяких там революций и прочих неприятностей, купец Вахрушин построил здесь доходные дома. Селился в них небогатый служивый люд, хозяева мелких лавочек. В глухих закоулках бесконечного двора, соединенного арками, жили московские люмпены: мелкие ремесленники, извозчики, трактирные половые, банщики.

Дурная слава была у Вахрушенки. Пережила она революции и войны и осталась все тем же жиганским местом в самом центре столицы развитого социализма.

Золотой жил на так называемом заднем дворе. Ельцов вошел в подъезд, в котором, на удивление, было чисто и не воняло кошками, по стертым каменным ступенькам поднялся на третий этаж. У пятой квартиры лежал ворсистый половик, дверь была аккуратно обита синим дерматином. Старая эмалевая табличка с цифрой пять осталась, видимо, от давних вахрушинских времен. И звонок был старый, такой же, как и на двери его квартиры, и надпись по кругу: «Прошу повернуть».

Юра повернул ручку. Послышались шаги, дверь отворилась. На пороге стоял человек лет семидесяти, белая шелковая майка выгодно оттеняла синь затейливых татуировок.

— Тебе чего, мил человек? — усмехнулся фиксатым ртом пожилой господин.

— Мне бы Виктора.

— А ты кто будешь, любезный?

От голоса его и манер повеяло тюремной этикой.

— Я от Петро.

— Заходи, мил человек.

Ельцов шагнул в чистую прихожую.

— Так чего тебе надо? — снова поинтересовался хозяин.

— Разговор к Виктору имею.

— Нет его дома, я его братан старший. Алексей.

Хозяин коротко и цепко пожал Ельцову руку.

— Юрий.

— Ага. Понял я. Тебя Витек давно ждет. Ты в мае откинулся?

— Да.

— Не торопился к нам, не спешил.

— Беспокоить не хотел солидного человека.

— Это хорошо, что ты жизнь так понимаешь. Но Витька нет. Хочешь, со мной посиди. А хочешь, поищи его в «Яме».

— Я пойду поищу его.

— Иди, милок.

У входа в «Яму» по воскресному дню толпился народ. Очередь заворачивала за угол на начало Столешникова. Но Ельцов уже знал секретный ход. Он вошел под арку, миновал гору пустых ящиков, открыл дверь, обитую жестью, и спустился по ступенькам.