Эмиль Габорио - Рабы Парижа

— Мне приказано привести вас в любом виде, — сообщил он.

Кровь прилила к сердцу Андре. Он ни на минуту не усомнился в том, что настал конец его блаженству. Кто-то в замке проведал о его любви и по своему лакейскому усмотрению, безусловно, донес на него. Как приговоренный, следовал он за старым лакеем.

Старуха была не похожа на саму себя, она не сидела в кресле, как всегда, а буквально металась по нему. Увидев Андре, она закинула голову назад и буквально зарычала на него, как раненая львица.

— Ты что это, дружок, затеял! — воскликнула она. — Тебе взбрело в голову ухаживать за моей племянницей? Да сознаешь ли ты разницу между урожденной графиней и проходимцем?! Откуда взялось в тебе столько смелости, чтобы поднять на нее глаза — глаза плебея!

Андре не мог пошевелиться, из бледного он стал пунцовым. И, если бы не Сабина, он бы кинулся на графиню.

— Молите Бога, графиня, что вы — женщина, иначе я убил бы вас на месте, — задыхаясь, произнес он.

Казалось, что тетушка сошла с ума.

— Ах, ты дерзкий мальчишка! — закричала она, потрясая палкой, — обиделся, видите ли! Чем не аристократ! Был бы жив старый граф, тебе бы обломали ребра палками, я же ограничусь тем, что велю тебя выгнать немедленно! Собери свой скарб и убирайся таскать свои кирпичи, где-нибудь в другом месте!

Андре не трогался с места. На оскорбительные тирады старухи он уже не обращал внимания, он понимал только одно — его гонят от Сабины, и он не сможет больше видеть ее.

Он стоял, как каменный, едва сдерживая рыдания.

Древняя тетушка еще не настолько выжила из ума, чтобы не заметить этого жгучего страдания. Она смолкла и через минуту заговорила совсем в другом тоне:

— Пожалуй, я несколько круто обошлась с вами, монсеньор Андре, простите мне это, я несколько горяча от природы. Сделайте для нее единственное, что в вашей власти — избавьте ее от грязи злых языков, уезжайте скорее и позабудьте о ней!

Андре вышел шатаясь. Зачем и куда шел, он и сам еще не знал. В большом зале чья-то холодная маленькая рука остановила его. Белая, как мрамор, стояла перед ним Сабина.

— Я все знаю, Андре, — произнесла она, — куда вы направляетесь и что намерены дальше делать?

— Право, не знаю. Дайте мне немного опомниться. Я думаю, что прежде всего мне надо уехать, а там увижу…

На лице Сабины появился румянец.

— Так вы не отчаиваетесь? — воскликнула она так, что испугала Андре.

Тот медлил с ответом, голос Сабины вернул его к жизни.

— Что, если впереди я бы указала вам надежду… — продолжала она, — что бы вы сделали?

— Что бы я сделал? Все! — воскликнул он, мигом оживая, — если вы согласитесь ждать… Не разлюбите меня… Сабина, я уверен, что добьюсь всего! Вашим родным нужно богатство — у меня будет богатство! Понадобятся почести и слава взамен аристократического имени — у меня будет все!

— В таком случае, — отвечала Сабина, подавая Андре руку, а другую подняв вверх, — в таком случае клянусь вам, что я буду вашей женой или умру, не выходя ни за кого! Я настолько люблю вас, что готова даже притворяться, пока это будет нужно. Итак, работайте и надейтесь — я ваша!

Через несколько часов Андре уехал.

Что происходило затем в замке между племянницей и древней тетушкой никому не было известно. Известно только, что после долгой и продолжительной беседы обе не пошли даже к столу, а молча разошлись по своим комнатам, каждая с красными от слез глазами.

Через два месяца тетушки не стало. Она умерла, держа Сабину за руку и все свое огромное состояние двести тысяч ливров, завещав одной Сабине. В завещании был выделен пункт, в котором значилось, что племянница наследует все, даже если выйдет замуж против воли родителей.

Последний пункт весьма потешал графиню Мюсидан. Она говорила, улыбаясь:

— Перед смертью наша тетушка, видимо, рехнулась.

Но древняя старушка не только не "рехнулась", как считала графиня Мюсидан, а скорее прозрела, потрясенная юной любовью.

Возвратясь на зиму в Париж, Сабина стала совсем свободной: прислуга в отелях, положим, подсматривает не меньше, чем лакеи, но по части доносов родителям… Такого в Париже не водится!

Еще не начав посещать Андре, Сабина обрела глубочайшую уверенность в его благородстве, чести и уважении к ней. Без этого она никогда бы не решилась на подобный шаг…

После приветствия Сабина поспешила развязать широкие ленты своей шляпы и передала ее своей горничной Модесте.

— Как вы меня находите, мой друг? — спросила она у молодого живописца.

Восторженное восклицание было ей ответом.

— Вы меня не поняли, Андре! Я хотела сказать, что для портрета без шляпы, пожалуй, лучше, — краснея, заметила Сабина.

Сабина Мюсидан была красавицей в полном смысле этого слова, но красота ее была полной противоположностью красоте Розы, и сравнивать их мог только Поль в злую минуту… Красота первой напоминала о рафаэлевских мадоннах, красота второй — о вакханках.

Выражение лица Сабины свидетельствовало о живости ее ума и вместе с тем было полно детской прелести и обаяния, что действовало на душу возвышающе.

Глаза Розы пылали огнем и будили лишь земные страсти.

К тому же, чтобы оценить всю прелесть Сабины Мюсидан, надо было непременно знать ее: с первого взгляда она не поражала и не блистала ничем, и долго могла оставаться незамеченной, как драгоценная картина в скромной раме на чердаке деревенской церкви.

Но зато, если кто-нибудь замечал ее, то не было сил оторваться от созерцания ее высокой красоты: строгий профиль, полузакрытые бархатные глаза, в которых, как в зеркале, отражалась вся ясность возвышенной души…

Сабина была брюнеткой, но не той жгучей, смуглой, а с самым прозрачным, матовым цветом лица. Для портрета она избрала самую простую, давно вышедшую из моды прическу, которая ей шла как нельзя лучше. И вот касательно этой прически и задала она Андре свой вопрос.

— Увы, — отвечал он, — когда вы тут, я начинаю сознавать свое бессилие, как живописец. Нередко целыми часами я сижу над вашим портретом, но не могу передать нюансы характера…

Сказав это, он резко сорвал с портрета зеленую тафту, покрывающую мольберт, и образ Сабины предстал во всем своем блеске.

Безусловно, это не была гениальная вещь, но на ней уже присутствовала та печать совершенства, которая свойственна всем великим мастерам.

С минуту Сабина стояла молча, затем с беспредельной нежностью и уважением взглянула на молодого живописца и произнесла:

— Боже мой, ваша работа прекрасна!

Но тот был недоволен, его не ободрило даже это восторженное признание.

— Да, он похож, если хотите… но все это не то! Фотография, которую вы мне подарили — тоже похожа, но разве этого достаточно? Я мечтал выразить вашу душу, я пытался, но кроме ваших черт у меня ничего не выходит, я ожидал, что вы придете, и я попытаюсь еще раз… Жестом руки Сабина остановила его: