Елена Арсеньева - Если красть, то миллион

Мать честная! Выходит, на фотографии и Соня не Соня, и негр не негр!

– Вот теперь я верю тебе, Леший, – ошеломленно шепнула Соня. – Верю, что Лидка ненавидела мужчин. Даже не могла заставить себя с настоящим, живым… ни за что!

Она наклонилась и небрежно колупнула ногтем шрам. И порывисто выпрямилась, испуганно ойкнув, потому что «шрам» вдруг слез с бока. Это был никакой не шрам, а искусно наклеенная на латекс заплатка, она сейчас отклеилась, и из-под нее с шипением начал выходить воздух.

Мощные, словно бы и впрямь накачанные анаболиками мышцы «рекордсмена» медленно, но верно худели. Ввалился рельефный живот, опустились плечи, согнулась могучая шея и поникла голова с наклеенным на нее кусочком каракуля – буйной африканской шевелюрой. Дольше всех держалась бамука, но вот обвисла и она. Какая-то минута – и на месте поразительно правдоподобной латексной куклы валялась бесформенная черно-лиловая тряпка.

И вдруг Соня тоненько взвизгнула, прижала ладони к щекам – и согнулась так резко, что Струмилин испугался, что она теряет сознание и сейчас рухнет на пол. Но Соня и не собиралась падать – она хохотала, всплескивая руками, сгибаясь и разгибаясь, выталкивая из себя вместе со смехом несвязные слова:

– Не было там… не было никаких мужиков! Только эти… А они, дуры…

Понимаете, в «Ла ви он роз» везли на тележке гору таких голых уродов, и один какой-то вдруг сдулся… и так вот что там случилось!

В то же мгновение перед глазами Струмилина возникло зрелище великолепно одетых леди и джентльменов, едущих на одной общей тележке, подобно пациентам клиники Стравинского, вот только что не поющих хором «Славное море, священный Байкал», – и он даже схватился за голову, наконец-то постигнув изощренное ехидство Лиды, заставившей взбесившихся с жиру элитарных бабенок обнажаться и всячески извиваться перед толпой мужиков, умело изваянных из латекса, или, как говаривали в старину, из каучука. Проще сказать, перед резиновыми пупсиками!

Право слово, Миша Порываев мог быть совершенно спокоен за честь своей Оксаны. Другое дело, что следовало всерьез встревожиться за ее психику…

– Химик-органик, – потрясенно пробормотал Леший. – Так тебя, этак и переэтак!

– Химик-органик?! – насторожился Струмилин. – Думаешь, без твоего знакомца Бориски тут не обошлось?

– А то! – Леший задыхался от возмущения. – Ну попадись он мне, я ему рожу-то еще больше кулаками намаслю!

– Стоп! – вскинула руку Соня. – Вот что все время хочу спросить и все время сбиваюсь с мысли. Этот Бориска – как он выглядит? Фамилию его не знаешь?

– Помнишь, проводник описывал парня, который тебя пристроил в поезд? – подсказал Леший.

– Смутно припоминаю, а что? – насторожилась Соня, и Струмилина поразило, каким затравленным стал ее взгляд.

– Так вот это – копия Бориски Немкина. И если я все правильно понимаю, он сейчас в Северолуцке. А у меня к нему хор-роший счетец. Так что если ты едешь, Сонечка, я еду с тобой. Только одна просьба – забежим по пути в мою мастерскую на Рождественке, а? Буквально шесть секунд! Я хоть бутербродов в дорогу наделаю, и вообще, есть у меня там одно дельце. Ну, давай одевайся, я подожду.

– Погоди, не суетись, – буркнул Струмилин, испытывая сильнейшее огорчение оттого, что нельзя сдуть Лешего, как того негра, и заставить его замолчать. А также убраться с дороги. – Соня, ты что, этого Бориса откуда-то знаешь? Видела его раньше?

Она взглянула умоляюще, словно бы со страхом, и вдруг глаза стали злые, дерзкие, словно бы Соня на все махнула рукой – и на него, Андрея Струмилина, в том числе:

– Да! Видела! Помните, я упоминала про свое алиби? Ну так вот, в день Костиной смерти меня не было дома потому, что я проводила время с этим…

Борисом. На следствии он благородно сообщил, что я никак не могла отравить мужа, потому что он, Борис Какойтович Heмкин, подвозил меня на попутке, потом дошло до выпивки и всего прочего. И кохались мы с ним якобы целые сутки на даче у его дружка. Вот такое у меня железное алиби…

– Вранье! – пылко возмутился Леший. – Этот Борис врун, пробы негде ставить! Он все наврал, будто у вас с ним… или было что-то?!

– Не помню, – еще выше вздернув подбородок, процедила Соня. – Помню, как я остановила попутку и села, а потом… просыпаюсь в измятой постели, все мои вещи на полу валяются. Я оделась, кое-как сообразила, что на Липовой нахожусь – это станция пригородная, там дачный поселок, – села на электричку и приехала домой. А дома… Костя, милиция… И я никак не могла понять, куда девались сутки из моей жизни, пока не появился господин Немкин и не засвидетельствовал, что я провела с ним ночь на станции Липовой.

– И ты так ничего не помнишь? – жалостно спросил Леший. – Надо же, какие аналогичные провалы в памяти у вас с Лидочкой! Близнецы!

– Думаю, у Лидочки твоей никаких провалов в памяти не было, – холодно сказал Струмилин. – Она своим друзьям голову морочила, почву готовила. Отправка Сони в Нижний Новгород – ничего не помнящей, почти без сознания – конечно, Лидой и Борисом продумана заранее. И как по заказу ты, Леший, сразу назвал Соню Лидой, сбил ее с толку окончательно. Но история с Чуваевой привлекла наше внимание к Борису… Почти уверен, что это он заманивал Соню на кладбище. Там бы ее стукнули по голове, одурманили в тишине и безлюдье, погрузили в машину и доставили прямиком в поезд. Но мы пришли помянуть Костю – и спугнули Бориса.

Помнишь, Соня, там кто-то бродил по могилкам? Факт, это Немкин рыскал, клацая зубами. Потом ушел несолоно хлебавши, со злости небось закидал камнями тети-Раин «Москвич»… Это к делу не относится, – махнул он на своих слушателей, у которых вдруг сделались обеспокоенные лица. – А в день смерти Кости… тяжко мне такое про старого друга говорить, но боюсь, он состоял в деле с этой парочкой подлецов и разбойников. А когда стал им не нужен, они его убрали. Но ты – ты, Соня, еще была им нужна, поэтому они и состряпали тебе алиби. Мерзкое, гнусное, оскорбительное – как раз в духе этой мужененавистницы, твоей сестры. И фотографии подкинули Валерке, чтобы тебя еще больше унизить.

– И зачем же я им понадобилась, как ты думаешь? – спросила Соня, глядя на Струмилина по-девчоночьи растерянными глазами.

– Во-первых, я думаю, у Лиды не вышло сорвать с Лады Мансуровны те деньги, которые хотелось. Та, помню, ляпнула что-то вроде: «Лидке не удалось меня до капли выдоить, ударилась во все тяжкие…» Да, Лида решила отомстить, продав фотографии именитых стриптизерок в бульварную газету, но никому не открыв, что никаких мужиков в «Ла ви он роз» не существовало. А все поняли вещи согласно своей испорченности. Думаю, даже Оксана Порываева и вся компания этих дурочек толком этого не знала. Именно это сомнение прибавляло остроты их ощущениям. И Мансуровна сразу поняла, что я не в курсе дела, лишь только я о мужиках заговорил: дескать, проходной двор… Словом, твоя сестра отомстила как могла. Тебе же предстояло стать вместо Лиды козой, так сказать, отпущения, отвечать за ее мелкие пакости. Ну кто, кто поверил бы, что ты не Лида? Так бы и думали, что у Литвиновой на почве общего заскока крыша окончательно поехала.