Мария Ланг - Скандинавский детектив. Сборник

— Наверное, уборщица, — предположил я.

Мы перешли Эфре-Слотсгатан и пошли дальше. По дороге мы говорили о Марте Хофштедтер. Мне показалось, Ульрика ее недолюбливает.

— Ее семинары слишком легковесны, — сказала она. — Она любит порассуждать о том о сем, но у нее никогда нет плана занятий. Преподает без всякой системы, и получается какая-то каша. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Понимаю.

— Она не выделяет никаких направлений, не делает обзоров, — продолжала Ульрика. — Зато у нее в запасе множество историй из личной жизни писателей.

Дойдя до Кладбищенской улицы, мы свернули к Английскому парку.

— Ее собственная личная жизнь тоже не лишена пикантных подробностей, — заметил я.

— Она хочет, чтобы ее считали особой эмансипированной, это для нее дело чести.

— Эмансипированной? — удивился я.

— Называй это как угодно, — раздраженно фыркнула Ульрика. — Она спит с каждым встречным и поперечным. И скоро совсем доконает беднягу Германа. Каждый раз, как я его вижу, он выглядит все хуже. Всего несколько лет назад он был совершенно другой.

— Давно они женаты?

— Четыре года. Поженились, когда я была на первом курсе.

Мы остановились и попытались закурить. Чтобы прикрыть огонек от ветра, пришлось тесно прижаться друг к другу. Двинувшись дальше, мы вдруг заметили человека, бежавшего между деревьями Английского парка. Он выскочил из-за «Каролины». Сначала мне показалось, что человек бежит к нам, но он повернул к химфаку.

— Здорово торопится, — заметила Ульрика.

— Какой-нибудь псих-спортсмен тренируется,— решил я. — Никто, кроме спортсмена, не побежит как угорелый в такую погоду.

Мы прошли полпути до Английского парка, потом повернули обратно на Гропгрэнд и остановились возле моего дома.

— Зайдешь? — спросил я.

— Мне пора домой, надо дочитать Рабле.

— У меня найдется бутылка винца.

— Полежит до завтра.

— Не уверен.

Снег перестал. Дул слабый ветерок.

— Ты не собираешься меня проводить? — спросила Ульрика.

— До твоего дома рукой подать. Как-нибудь сама найдешь дорогу.

Я поднялся к себе, устроился в кресле и взял раскрытую на середине книгу — «Уловку-22» Джозефа Хеллера.

Мы с Харалдом выпили по стакану грога. Бюгдену нужно было вести машину, поэтому он ограничился пивом. Кроме того, он был принципиальным противником грога.

— За обедом могу выпить рюмку водки, — признался он. — А вообще спиртного не употребляю.

Скоро мы с ним перешли на ты. Его звали Густав.

Поскольку Харалд с Густавом в конце концов пришли к выводу, что у меня вряд ли была возможность отравить Манфреда, мы начали игру в Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Сначала исключили из списка потенциальных убийц Марту, а потом, после некоторого колебания, и Рамселиуса.

— Никогда нельзя быть уверенным на все сто процентов, — сказал Густав, и вид у него был такой, словно это относилось и ко мне. — Но мотивов убийства я в данном случае найти не могу.

— Это верно, — согласился я. — Трудно поверить, что Юхан начнет истреблять всех неверных, проповедуя огнем и мечом свою методику.

Я предложил исключить из числа подозреваемых и Германа. Насколько мне было известно, у него тоже не было причин убивать Манфреда. Однако Харалд с Бюгденом стали протестовать.

— Пусть мы не знаем причин, которые могли побудить его совершить убийство, — сказал Густав. — Но он явно имел возможность убить Манфреда. Ведь Хофштедтер дольше всех сидел рядом с Лундбергом.

Я сказал, что это не слишком убедительно.

— Допустим, Хофштедтер и Лундберг беседуют, — продолжал Густав. — Обсуждают чрезвычайно интересный для Хофштедтера вопрос. Он много курит. Я заметил, что пепельницы в «Альме» стоят почти на середине стола. Предположим, Хофштедтер протягивает руку к пепельнице через поднос Лундберга, а Лундберг в это время говорит о чем-то таком, что Хофштедтер слушает с величайшим интересом.

Бюгден сделал многозначительную паузу и пыхнул трубкой.

— Хороший следователь всегда заметит то, на что остальные не обратят внимания, — с оттенком превосходства заявил он. — Такова профессия. Я часто наблюдал, как у людей, захваченных какой-нибудь идеей, рука, начавшая движение, вдруг повисает в воздухе. Это известно каждому, хотя никто не раздумывает над этим специально. Поэтому такое незаконченное движение руки не покажется подозрительным. Это воспринимается как нечто совершенно естественное.

— Да, разумеется, — согласился я, — но…

— Густав хочет сказать, — вмешался Харалд, — что, не вызывая никаких подозрений, любой злоумышленник может, потянувшись, скажем, к пепельнице, задержать руку в любой удобной для себя позе.

Бюгден кивнул.

— По-моему, тут сильная натяжка,— возразил я.— Ну посудите сами: смерть Манфреда может расстроить все планы Германа. Ведь Манфред должен был замолвить за Германа словечко на факультете, чтобы ему разрешили исполнять обязанности профессора вместо Левинсона.

— Это Хофштедтер утверждает, что Манфред должен был замолвить за него словечко, — заявил Бюгден. — Никогда нельзя верить на слово. А мы еще не проверили показаний Хофштедтера.

— Едва ли он решился бы, — возразил я. — А как насчет Хилдинга Улина? Вы верите, что в тот день он был в сапогах?

— Пока это ничем не подтверждается, — вздохнул Харалд. — Улин всегда оставляет одежду в своем кабинете.

— Все остальные были в галошах,— сказал Бюгден.— Однако с метками были только галоши Рамселиуса, то есть лундберговские, и галоши Эрнста. Мы ничего не знаем о том, как все это произошло во вторник. И нам многое придется уточнить и проверить. Начнем завтра же утром. Кстати, какой размер ты носишь?

Я чуть не поперхнулся.

— Я? Сорок первый. А что?

Бюгден расхохотался.

— Ничего. Просто спросил.

Густав Бюгден не был полуночником. Он поблагодарил и откланялся. Харалд последовал его примеру. Он жил в старом районе на Бломгатан. Я решил его немного проводить и тотчас раскаялся. Едва мы вышли на улицу, снова повалил снег, подул сильный холодный ветер. Возле инфекционной больницы я понял, что дальше идти не рискну. Харалд пожелал мне доброй ночи и пересек продуваемую ветром Рекарберге. Я зашагал назад вдоль кладбищенской стены, а потом повернул направо. Вдруг на кладбище кто-то заорал дурным голосом. Мне стало жутко, но тут же я сообразил, что это сова.

Дойдя, до Йернбругатан, я опять остановился. Передо мной высились крыши Кампхаве. Я был почти дома, но нерешительно топтался посреди улицы. Биргит давно ушла к себе и легла спать. Она не любила поздних гулянок и наверняка была в дурном настроении. Между тем ветер немного стих, видимо, уже выдохся. Снег тоже почти перестал. Часы на семинарии пробили без четверти десять, за ними стали бить часы на кафедральном соборе. Я решил немного пройтись и направился по аллее к Английскому парку.