Аркадий Адамов - На свободное место (Инспектор Лосев - 3)

- А потом они его убили... - задумчиво говорю я.

- Точно. На моих глазах.

- Крикнул он хоть?

- Не успел.

- А еще кто-нибудь это все видел?

- Не. Один я.

- И не кинулся на помощь, не позвал никого?

- Растерялся я, - виновато говорит Гаврилов. - Все-таки прямо на глазах. Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.

- Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?

- Да кто их знает, - отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса. - Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом вернулись.

- И труп видела?

- Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.

- А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?

- Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно. Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.

- Шершень с вами в тот вечер был?

- Не. Я один.

- В случае чего опознать этих парней сможете?

- В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.

- Хочу.

- Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.

- По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь гражданином вы остаетесь.

- Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.

- Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.

- Это Степка! - взволнованно вырывается у Гаврилова. - Ошалел от страха. Я ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то, он и за рулем сидел.

- Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.

- Ну вот, - подхватывает Гаврилов. - А на чужую жизнь замахиваться никак нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое дело, страшное дело, я скажу, последнее.

- Именно, - согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто, Иван Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они чужого вам человека убили, а завтра могут...

- Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.

- Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.

- Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы придушил, гаденыша. Эх!..

Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей нет сейчас. Ох не легко ему!

- Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него - Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь отнял.

- Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.

Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое, желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он не заслуживает.

- Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович, для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.

- Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь ведь.

- Тем более и у вас дочка растет.

- Растет...

- Так поможете вы нам?

- Поглядим...

- Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока. Вас потом следователь еще вызовет.

- Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду дожидаться. Вот так.

До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите, главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке вдруг просыпается совесть.

- Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.

- А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится, пока я молчать буду.

- Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы подумаем. Идет?

- Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. Если что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.

От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я молча киваю в ответ.

Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только постепенно успокаиваюсь.

Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец длиннейшего коридора, к Кузьмичу.

Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.

Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный, пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в плутовских глазах его нет и слезинки.

- ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите подпишу подтвержу!

- Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.