Аркадий Адамов - Петля (Инспектор Лосев - 2)

На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем этим преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет отношение к моему визиту. Я его, конечно, понимаю. К сожалению, по приятным поводам работники милиции чаще всего не являются. А Зеликовский чувствует себя ответственным за целый коллектив очень разных людей. Человек он, мне кажется, добрый, совестливый и работу свою любит. Ну и конечно же он хочет жить спокойно. Это тоже понятно.

- Словом, - говорю, - этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я понимаю?

- Не говорите, - шумно вздыхает Эдуард Семенович, - До тюрьмы сорванцом был и после таким остался. Я же его помню. Мать у нас уже сколько лет работает, швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно, на Ольгу Гавриловну.

- Значит, выходит, что у матери к нему претензии есть, а у администрации нет? - строго спрашиваю я.

Но Эдуард Семенович, видимо, что-то улавливает в моем тоне и кроме строгости. На лице его снова проступает тревога.

- Ах, господи! Я же вам совершенно официально заявляю, - для убедительности он протягивает руки и мелко трясет ими передо мной, словно заклиная в чем-то. - Есть претензии, есть! Да вот вам пример, если угодно. С месяц назад приносит заявление: неделю за свой счет. Это в конце года! "Зачем тебе неделя?" - спрашиваю. "В Москву, говорит, надо, по личным делам". - "Какие, говорю, могут быть личные дела, когда конец года у нас?" Но вижу, он сам не свой. "Не дадите, говорит, так уеду". И я вижу: уедет. Убьет меня и уедет. Ну что делать? Пришлось дать.

- Это когда же было? - равнодушно спрашиваю я, так равнодушно, что, по-моему, любой человек должен от такого равнодушия насторожиться. Это я, правда, уже потом сообразил. Но Эдуард Семенович, к счастью, моего волнения не замечает, он и сам достаточно взволнован.

- Когда это было? - пискливо переспрашивает он. У многих людей такая манера: сначала переспросить, прежде чем ответить. - Сейчас скажу точно. Один момент.

Он с усилием наклоняется, открывает тумбочку стола, выдвигает ящик и достает оттуда тетрадку. Полистав ее своими толстыми пальцами и заодно немного отдышавшись, он находит нужную запись и читает, водя пальцем по строчке:

- Вот, пожалуйста. Уехал десятого прошлого месяца, то есть ноября. Вернулся и вышел на работу пятнадцатого.

Я на секунду даже задерживаю дыхание, чтобы не выдать себя. Ведь убийство Веры произошло двенадцатого...

- Какой же он вернулся из этой поездки, не обратили внимания? откашлявшись, спрашиваю я.

- Ну да. Ну да, - кивает Эдуард Семенович. - Представьте себе, сразу обратил внимание. Да и все обратили внимание. Просто нельзя было не обратить. Он же сам не свой приехал.

- А мать? - резко спрашиваю я.

- У нее, бедной, одна только: слезы, - шумно, со свистам вздыхает Эдуард Семенович. - Вот слез стало больше. Это я вам точно могу сказать.

- Тогда вот что, - подумав, говорю я. - Об остальных мы с вами поговорим позже. Сначала попробуем тут разобраться. Ольга Гавриловна сейчас на работе?

- А как же? Конечно.

- А Павел?

- Не вышел! - тонко и возмущенно восклицает Зеликовский. - Не вышел на работу, и все! Почему - неизвестно. И мать не знает. Вот, пожалуйста.

- Та-ак... - киваю я и секунду пристально и молча смотрю в небольшое, подернутое ледком окно, кое-что прикидывая в уме, и, решившись, говорю: - К вам просьба, Эдуард Семенович. Попросите Ольгу Гавриловну сюда или в другое место, где нам не помешают. Я с ней побеседовать хочу.

- Ради бога, ради бога... - суетливо восклицает Зеликовский, с трудом вырывая свое грузное тело из кресла. - Позову. Сюда. Вы сидите. Фу!..

Он, сопя, поднимается наконец на ноги и выплывает из кабинета.

Через минуту в дверь раздается негромкий стук. Я встаю, открываю ее и вижу на пороге высокую, костлявую женщину в синем халате, седые волосы собраны в небрежный пучок на затылке, лицо суровое, замкнутое, с плотно сжатыми губами, и глубоко запавшие, в темных обводах глаза. Ох, сколько же пережила на своем веку эта женщина! И совсем не осталось в ней, мне кажется, мягкости, душевности и теплоты.

- Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, - говорю я, указывая на стул возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько пестрых журналов мод.

Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах руки, сцепившись, ложатся на колени.

Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать молчание тоже нельзя.

- Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, говорю наконец я. - Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.

Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза. Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.

Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.

И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но ее руке:

- Что с вами, Ольга Гавриловна?

Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и, кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и еле слышно произносит:

- Нет у меня Павла...

- Ну, как же так - нет? - возражаю я. - Ведь еще утром был. Куда он пошел-то сегодня?

- Не знаю, - она качает головой. - Пес зашел за ним утром и увел.

- Пес?

- Ну да...

И я догадываюсь, что это кличка.

- Куда увел?

- Есть у них одно место. Я подглядела.

- А зачем увел?

- Чего-то, значит, над Пашкой задумали.

- Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?

Я заставляю себя усмехнуться.

Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие истории.

- Уж я-то зараз поняла... - еле слышно произносит Ольга Гавриловна.

- А может, Павел с ними чего-то задумал? - на всякий случай спрашиваю я. - Ведь дружки они старые.

- Были дружки...

- Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?

- Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.

- Давно собирался?

- Давно... Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился даже.

- Не простился? Как же так?

- А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал: "Не жить мне больше". Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а сегодня, значит, Пес за ним и пришел...