Дональд Уэйстлейк - Вне закона

В остальном, может, и не так уж трудно к этому малому проникнуться симпатией. До тех пор пока не стало понятно, как сильно Рэнсом или еще кто-то постарался влезть в жизнь Эйхо и ее семейные отношения. Ну-ка погодите-ка минуточку, черт вас побери!

— В ваших свидетельствах о рождении и крещении значится Мэри Кэтрин. Откуда взялось «Эйхо»?

— А-а… ну… мне всего полтора годика было, а я уже говорила без умолку. Повторяла все, что слышала. Отец, бывало, смотрел на меня и приговаривал: «А где наше маленькое эхо?»

— Отец ваш был иезуит, как я понимаю.

— Да. Такая у него была… профессия, пока он мою мать не встретил.

— А она преподавала средневековую историю в Фордэме?

— Да.

— Теперь отошла от дел из-за болезни. Она все еще пишет биографию Бернара Клерво? Был бы не прочь прочитать ее как-нибудь. Я сам занимаюсь историей.

Питер позволил налить себе четвертый бокал пива. Эйхо бросила на него раздосадованный взгляд, словно спрашивая: «Ты еще здесь или тебя здесь нет?»

— Вижу, пиво вам нравится, — заметил Рэнсом. — Оно сварено на маленькой пивоварне в Дортмунде, о которой за пределами Германии мало кому известно.

— И что, — буркнул Питер не без вызова, — его вам сюда в бочонке на самолете доставили?

Рэнсом улыбнулся:

— Магазинчик на углу. Три бакса за пузырь.

Питер заерзал в кресле. Отделанный галуном воротник смокинга терзал ему шею.

— Мистер Рэнсом… позволите спросить…

— Если станете звать меня Джоном.

— Ладно… Джон… я вот что хочу узнать. Зачем понадобилась вся эта следовательская работа? То есть, по-моему, вы до ч… много вызнали всего про Эйхо. Просто вторжение в ее частную жизнь получается.

Взгляд Эйхо красноречиво говорил о том, с каким удовольствием она бы пнула Питера, не будь вечернее платье на ней таким длинным. С неловкой улыбкой обратилась она к Рэнсому, и все же Питер почувствовал: несмотря на обожание кумира, ей самой любопытно услышать ответ.

Рэнсом обвинение воспринял серьезно, в его потупленном взоре мелькнуло раскаяние.

— Я понимаю, как это выглядит в ваших глазах. Никуда не денешься, следователю, наверное, мой интерес к Эйхо не может не казаться подозрительным. Однако если Эйхо и мне суждено провести вместе год…

— Что? — воскликнул Питер, а почти следом за ним Эйхо, которая тут же прижала к губам салфетку и стала откашливаться.

Рэнсом подтвердил свои слова с уверенностью человека, привыкшего к победам.

«Такого, — с обидой подумал Питер, — и пот не прошибет, хоть на нем штаны гори».

— …Я нахожу полезным для себя как для художника, — продолжил Рэнсом, — отыскивать иные области сочетаемости с теми, кого пишу. Люблю хороший разговор. Среди моих моделей никогда не было людей, мало читающих и не умеющих хорошо излагать свои мысли. — Он любезно улыбнулся Эйхо. — Впрочем, я боюсь стать единственным, готовым проговорить весь вечер. — Он перевел взгляд на Питера. — А Эйхо ведь даровитый художник. Меня это тоже привлекает.

Эйхо, не скрывая недоверчивости, заметила:

— Прошу прощения…

Рэнсом загадочно улыбнулся.

Однако смотрел по-прежнему на Питера, сидевшего с видом человека, которого хитроумно провели в игре без правил.

Торжества завершились, галерея опустела, уборщики принялись за работу, когда Джон Рэнсом устроил личный просмотр своих последних работ, пока Сай Мелличамп развлекал Стефана Конина и издергавшегося Питера, который уже битый час маялся, страстно желая оказаться где-нибудь в другом месте. С Эйхо.

— Кто она? — спросила Эйхо Рэнсома о его последней натурщице. — Или эти сведения секретны?

— Я доверюсь вашему благоразумию. Зовут ее Силки. Довольно странно, но предыдущие мои натурщицы по собственной их просьбе оставались безымянными. Так легче держать любопытствующих на расстоянии. За год наших отношений, полагаю, каждая из них впитала в себя часть моей собственной страсти к тому, чтобы… позволить моему творчеству самому говорить за себя.

— Год ваших отношений? Вы с ними больше не видитесь?

— Нет.

— По вашему желанию?

— Мне не хочется, чтобы у вас сложилось представление, будто я вступал в любовные связи, которые плохо заканчивались. Это далеко от истины.

Эйхо, старательно сохраняя бесстрастность, держалась на хорошо выверенном, хотя и едва различимом эмоциональном расстоянии от него.

— Силки. Имя подходит ей как нельзя лучше. [57] Имя Silkie созвучно прилагательному silky — шелковистый, нежный. Откуда она?

— Из Южной Африки. Тайя нашла ее, представьте, в поезде из Дурбана в Кейптаун.

— И Тайя нашла меня? Она все время вокруг увивалась.

— Она нашла всех, кого я рисовал в последнее время… «Последним временем» я называю минувшие двадцать лет. — Рэнсом улыбнулся с легкой долей горечи от сознания того, как быстро пролетели годы и как медленно он работал. — Я очень зависим от взгляда Тайи и ее интуиции. Полагаюсь на ее преданность. Она сама была художницей, но больше ничего не пишет. Несмотря на мои усилия… вдохновить ее.

— Почему она не говорит?

— Язык ей вырезали агенты одного репрессивного правительства времен «холодной войны». Она отказалась сообщить, где находятся члены ее семьи, диссиденты. Ей тогда было всего тринадцать лет.

— О Боже, какой ужас!

— Боюсь, это не самое худшее, что они сделали с Тайей. Только она всегда была для меня… жаль, точного слова подобрать не могу… скажем, талисманом.

— А где вы с ней встретились?

— Она была уличным художником в Будапеште. Жила в каком-то закоулке со шлюхами и ворами. Я ее впервые увидел во время одного шабаша, которые частенько устраивал в те времена, когда живописцем был еще неважным, да и вообще живописью почти не занимался. Она до сих пор дается мне с трудом, почти все время.

— Именно поэтому вы хотите, чтобы я позировала… целый год?

— С теми, кого пишу, я работаю год. Еще год требуется на осознание того, к чему мы совместно приступили. Потом… несколько месяцев я, кажется, просто пребываю в состоянии агонии, прежде чем наконец-то отправить свои картины Саю. И в конце концов наступает неизбежная ночь.

Он утомленно взмахнул рукой, обводя ею «Зал Рэнсома», потом приободрился.

— Я их отпускаю. Сегодня первый случай, когда еще до того, как мои последние картины ушли из моих рук, судьба осчастливила меня знакомством с той, кого я буду писать в следующий раз, с кем буду вместе работать.

— Я просто ошеломлена, правда-правда. Вы — и чтоб даже подумать обо мне! Тем больше сожалею о том, что вынуждена сказать: это неосуществимо. Я не могу пойти на такое.

Эйхо смотрела мимо Рэнсома на дверь, где в окружении двух джентльменов стоял Питер, изо всех сил стараясь не показать, как издерган и раздражен.