Виктор Пронин - Женская логика

– А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, – Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. – Кому?

– Не знаю, – ответила Касатонова.

– Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие – сделать подобное. Заказчику это обошлось... – Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. – Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.

– За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!

– А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, – Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.

– Не дам, – сказала она негромко.

– Почему? – удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.

– Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.

– Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!

– И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.

– Ни фига не понимаю!

– Пока она у меня, я жива! – твердо сказала Касатонова. – Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.

– Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! – рассмеялся Гордюхин.

– А месть? – Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся – логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.

И Гордюхин отступил.

– Я сама вручу снимки Убахтину, когда... – Касатонова замялась, в раздумье склонила голову к одному плечу, к другому, – когда минует опасность для моей жизни.

– Ладно, – Гордюхин устало махнул рукой. – Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.

– Пыжов – это кто?

– Слесарь.

– Ах да! Я все никак не запомню эту фамилию. А он умеет ставить замки?

– Сумеет.

– А найдет? У него есть замки?

– У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.

– А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?

– Зачем?

– А если он работает на них?

– На кого?

– А вот на этих, – Касатонова окинула взглядом свою комнату.

– Екатерина Сергеевна! – взмолился Гордюхин. – Остановитесь! Нельзя же так!

– Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?

– А вы что-то спросили?

– Чай или кофе?

– Ха! – расхохотался Гордюхин. – Водки! И побольше!

– Нет проблем, – Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.

– Екатерина Сергеевна! – Гордюхин успел схватить ее за руку. – Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.

– Хорошо. Вызывайте.

– Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.

– Ни в коем случае! – твердо заявила Касатонова. – Я пообещала и сделаю!

– Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, – озадаченно проговорил Гордюхин.

– Ха! – азартно воскликнула Касатонова. – Я этим занимаюсь всю жизнь!

– Не устали?

– Наоборот! Вхожу во вкус!

– Неправильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох неправильно! Вам бы наше ведомство.

– Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! – повторила она странные слова, и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница – «как хороши, как свежи были розы...». В этом не было никакой мистики – после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. – Хотите, прочту строчку, Николай Степанович?

– Прочтите.

– Как хороши, как свежи были розы! Тургенев!

– Неплохие слова. Я бы так не смог. Мне кажется, в этих словах что-то есть, – Гордюхин чувствовал необходимость откликнуться, но чего именно ждали от него, понять не мог.

– Смысл в них просматривается, – подсказала Касатонова.

– Похоже на то. «Муму» – это он написал? Как мужик собаку утопил?

– Он.

– Хороший писатель, – одобрил Гордюхин, думая о чем-то своем. – Содержательный. Однако вернемся к нашим баранам. Надо Убахтину звонить. Дело, как говорится, пошло вширь и вглубь.

– Лишь бы оно не пошло вкривь и вкось, – заметила Касатонова.

– Согласен, – сказал Гордюхин и, положив телефон на колени, начал набирать убахтинский номер.

Балмасовская мебельная фабрика представляла собой нагромождение длинных сараев, арочных сооружений, бестолково сложенных блочных корпусов. В стороне, у бетонного забора, были сложены доски, балки, бревна, какие-то заколоченные ящики, в которых, скорее всего, могло находиться мебельное оборудование, фурнитура, гвозди, шурупы, скобы. Знай посетители роскошных мебельных салонов, в каких условиях изготовляются диваны, кресла, комоды и гардеробы, они бы не один раз задумались о долговечности своих обновок.

Но как знать, как знать, может быть, проза жизни всегда такая, всегда полупьяная, грязная, с кровью и потом, с матом и еще черт знает чем. Касается ли это мебельного производства, рождения ребенка, объяснения в любви... Везде есть яркие прожектора, воздушные разноцветные шарики, бравурная музыка, точно так же, как везде есть кровь и пот, мат и водка.

Наверно, это и правильно – чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены – будет рассвет, будет солнце и роса на траве.

Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.