Виктор Пронин - Женская логика

Такое может быть?

Нет, твердо сказала себе Касатонова, такого быть не может. Вывод? Вывод один – незваные гости в ее квартире охотились не за несчастной мыльницей и не за несчастными снимками, на которых с разных точек изображен несчастный Балмасов.

Им нужно было что-то другое.

Иначе зачем им понадобилось переворачивать все с ног на голову?

Ответ пришел сам собой – если сын бизнесмен, у него наверняка должны быть деньги, и хранит он эти деньги не в своей квартире, это было бы слишком опасно, он хранит их у матери, которая живет в другом районе города.

Хорошо, вломились.

И что?

Перевернули все вверх дном, денег, даже тех, которые в квартире были, не нашли. Тогда, прихватив с собой фотоаппарат и пакет со снимками, слиняли – Касатонова сама не заметила, как в ее речь стали все чаще проникать словечки из другой жизни, из криминальной.

Такое может быть?

Вполне.

Правда, не совсем понятно, зачем им понадобилось забирать снимки, но, в общем, это в пределах здравости. Бывает же, бывает, и Касатонова не один раз читала во всевозможных изданиях, что какой-то грабитель с места преступления всегда прихватывал куклу для своего ребенка, другой не мог пройти мимо деревянной птички с распростертыми крыльями, третий уносил журналы с голыми бабами...

А эти взяли фотки, успокаивала себя Касатонова, уговаривала, убеждала, но все было тщетно – не могла она заставить себя поверить в эту, ею же придуманную, версию.

Так во внутреннем раздрае она перешла к сегодняшним впечатлениям от мебельной фабрики, от всего, что там увидела и услышала. Ну хорошо, молодежь веселится, пьет шампанское, отмечает чей-то день рождения! Понимаю, сказала Касатонова почти вслух, весело смеются, пряники жуют. Балмасов от них далеко, они его и видели-то, наверно, не чаще одного раза в неделю, и его смерть, какой бы она ни была, не стала для них личным горем и потрясением.

Ушел Балмасов, пришел Цокоцкий.

Что для них изменилось? Ровным счетом ничего.

Но женщины более взрослые, можно сказать, пожившие, в годах уже тетеньки, которые, судя по возрасту, проработали с Балмасовым не один, не два, не три года...

И что же они?

Весело смеются, пряники жуют!

А возле траурного портрета Балмасова, где он, как дурак, улыбается от уха до уха, нет ни одного, самого зажеванного цветочка, – мстительно подумала Касатонова. А могли бы за счет фирмы хоть что-нибудь поставить, положить, прикрепить.

Не сделали. Даже вида не сделали.

Вывод?

Балмасовская фабрика не погружена в траур, не охвачена скорбью, и назвать коллектив безутешным никак нельзя. Даже человек с этой скачущей, цокающей, как джигит в горах, фамилией, даже этот Цокоцкий ни единым словом не обмолвился о покойнике, озаренно подумала Касатонова. Коньяком угостил, на конфетку не пожлобился, возрастом поинтересовался, проглотил, не жуя, обман на целых десять лет... «Видимо, ничего я смотрелась», – чуть приосанилась в пыльном троллейбусном кресле Касатонова. Даже поинтересовался чем-то таким этаким, на будущую встречу намекнул, козел!

А покойника не вспомнил.

Зато о секретарше вывалил столько, что Юшкову, кажется, можно брать прямо с рабочего места. Во всяком случае, мотив у нее для убийства совершенно убедительный, подумала Касатонова.

И тут же подлое ее сознание подбросило воспоминание того дождливого вечера – уходила женщина в светлом плаще под темным зонтиком, уходила направо от подъезда по высокой мокрой траве к неловко стоящей машине с зажженными габаритными огнями... А наутро на этом месте, возле канализационной решетки, оказалось несколько коричневых окурков со следами темной губной помады.

«Было? – спросила себя Касатонова. – Было».

Но выстрел в затылок? Это не по-женски. Так любовницы не поступают, даже брошенные.

А как поступают брошенные любовницы? По-разному поступают, ответила себе Касатонова. И здесь нет предела. Вот, дескать, так можно, а этак – ни в коем случае.

Нет предела, нет ограничений.

Но если Балмасов ждал ее... Если знал, что она придет или, скажем, должна прийти... Почему он оказался в задрипанном халате? И почему был без пояса? Почему пояс от халата висит в ванной? Намечалось любовное свидание? Но она – брошенная любовница, у него уже другая – юная и прекрасная. А если Юшкова напросилась неожиданно, значит, он должен был ее встретить в более строгом одеянии. Как же тогда понимать пояс от халата, висящий в ванной? Он собирался принять ванну перед командировкой? Да, ему ведь надо было рано вставать, чтобы успеть к самолету.

А коричневый окурок в унитазе? Ведь Балмасов не курил!

Впрочем, с окурком можно успокоиться – там у них полконторы отоваривается в соседнем киоске, и вся курилка усыпана коричневыми бычками. Но в таком случае у него был кто-то из собственной конторы? Опять же, зажигалка на столе...

Касатонова неожиданно осознала, что стоит на самом солнцепеке, а ее троллейбус медленно и неотвратимо удаляется в городское марево. Так бывает, так иногда бывает едва ли не со всеми – кажется, думаешь об одном, а где-то в тебе идет непрестанная и невидимая, тобою неосознаваемая работа, наиболее для тебя важная.

Нечто подобное произошло и с Касатоновой – пока она в мыслях своих так и этак вертела размокший в унитазе окурок, барахталась в балмасовском халате, пила коньяк и ужасалась вместе с Цокоцким, в тайной области ее сознания шла работа четкая и безошибочная. А когда эта работа была закончена, она получила команду – из троллейбуса выйти немедленно именно на этой вот остановке.

И Касатонова вышла.

Не понимая еще, зачем.

И только увидев желто-красную кодаковскую рекламу, которая украшала проявочный пункт, поняла – надо зайти и задать приемщице несколько вопросов. Впрочем, может быть, достаточно будет одного вопроса. Именно сюда два дня назад она принесла свою криминальную пленку, чтобы ее проявили и отпечатали снимки.

Приемщица была на месте – длинноногая девчушка в какой-то условной юбчонке и блузке, настолько коротенькой, что была видна узкая полоска тельца с живописным пупком посредине живота. Как и прошлый раз, она снисходительно болтала с охранником. Тот робел, взглядывал на девчушку исподлобья, изо всех сил пытался вести себя независимо, но Касатонова видела – тяжело парню, и, бросая стыдливые взгляды на девичий пупок, не волен он был в своих словах и поступках. Это не его вина, не его испорченность, это все возраст, парень пребывал в том возрасте, когда из непреодолимой тяги к таким вот пупкам и состоит жизнь. Прекрасный возраст, не могла не подумать Касатонова.

– Простите, – обратилась она к девчушке. – Я немного нарушу вашу беседу...

– Да какая беседа, господи! – воскликнула девчушка досадливо.