Вернер Штайнберг - Современный детектив ГДР

Арнольд порывался что-то сказать, но Крейцер остановил его взглядом.

— Вот неплохая увертюра для моего благородного замысла. — Губы Николаи тронула чуть заметная усмешка. — А теперь без обиняков: я знаю, что вы подозреваете Дитера. Наверняка вы располагаете какими-нибудь фактами, говорящими против него, как, например, эта история с пишущей машинкой, которая мне и самому представляется в высшей степени непонятной и таинственной. Но вспомните, сколько фактов свидетельствовало против меня, и, однако же, выяснилось, что я отнюдь не тот негодяй, за которого вы меня принимали. Я лучше знаю собственного сына, чем вы. Возможно, он и обманщик, возможно, он в молодом задоре наделал какие-то глупости, но… — Николаи перевел дух и посмотрел Крейцеру прямо в глаза, — …но он не уголовный преступник, который способен сбить человека и потом оставить его на произвол судьбы.

— Мы этого никогда не думали. За рулем сидел человек средних лет. Но сообщник у него молодой и ездит на «яве».

— Нет, — горячо возразил Николаи, — нет и нет. Даже если вы приведете сто доказательств, Дитер не имеет никакого касательства к этому преступлению. Я допускаю, что Дитер из дерзости, или ложно понятого товарищества, или просто из любви к приключениям позволил вовлечь себя в какую-нибудь жульническую проделку. Но самое позднее в ту минуту, когда случилось что-то серьезное, ну к примеру, этот наезд на велосипедиста, он прибежал бы ко мне, или к матери, или к вам, наконец. Если вы не верите мне, значит, вы идете по ложному пути. Очень вас прошу, примите это к сведению.

— Мы не имеем обыкновения чересчур полагаться на свою веру, — сказал Крейцер.

Николаи подозрительно поглядел на него, но не увидел в лице собеседника ни малейших признаков иронии. Подперев голову руками, он продолжал:

— А если говорить серьезно, меня очень тревожит мой сын. Он не дурак и знает не хуже меня, что вы его подозреваете. Он ничего не ест и ни с кем не хочет разговаривать, часами мечется по своей комнате либо сидит, забившись в угол, и о чем-то думает. Недоверчивость ко всем и всему он простер даже на меня. Позавчера вечером позвонила Бригитта и сообщила, что полиция конфисковала у нее Дитерову машинку и при этом учинила ей унизительный допрос, выпытывала, известно ли ей о каком-то фотоаппарате, который в свое время был якобы где-то украден вместе с этой машинкой. Я не принял ее звонок всерьез, у меня голова была занята другим. А кроме того, ко мне как раз пришел человек, с которым я хотел договориться насчет окраски левого крыла, чтобы мне не остаться на целую неделю без машины. Вчера за обедом я вскользь, к слову, сказал, что знаю об изъятой машинке и потому могу предположить, что полиция, надо думать, еще раз пожелает навестить меня по этому поводу. Услышав это, Дитер страшно возмутился, что я ничего ему не рассказал. Потом он еще пробормотал, что все словно сговорились против него, бросил ложку, выскочил из-за стола, побежал к себе и заперся там. Вот я и боюсь, как бы он не совершил в этом состоянии непоправимую глупость. До границы от нас рукой подать, он считает, что его несправедливо обвиняют, что его обложили со всех сторон. Я пришел попросить вас как можно скорей что-нибудь предпринять, чтобы снять с мальчика эту тяжесть. Я ему в данном случае ничем помочь не могу, но вы наверняка можете его как-нибудь успокоить, к примеру сказать, что не собираетесь брать его пока под стражу или что вы не только его подозреваете, но и еще несколько человек.

Николаи закашлялся, достал носовой платок и шумно высморкался.

— Не хотим вас обманывать, — сказал ему Крейцер, — Дитер у нас по-прежнему на подозрении. Одно могу вам обещать: неопределенность для всех причастных к делу скоро кончится.

— А больше вы ничего не можете? — разочарованно спросил Николаи.

— Разумеется, я сегодня же готов переговорить с Дитером, если вы это имеете в виду.

Николаи кивнул.

— Буду очень рад. Но вы сказали: «Неопределенность скоро кончится». Кого же вы считаете преступником? Хотелось бы узнать.

— А вот этого я вам сказать не могу, я и сам покамест точно не знаю. Есть одно обстоятельство, которое скоро все прояснит, но надо собрать доказательства, прежде чем я смогу что-либо утверждать. Ну, как у вас в медицине: пациент последним узнает, что намерен с ним делать врач.

Николаи засмеялся и встал.

— Лишь бы вы не поставили ошибочный диагноз, дорогой коллега. А то будет неприятно, если вы оттяпаете уши тому, кто ни сном ни духом…

— Не тревожьтесь, — засмеялся и Крейцер, — мы свои жертвы не усыпляем, они находятся в здравом уме и твердой памяти и могут защищаться.

— Если только у них до этого был здравый ум, — сказал Николаи, после чего нахлобучил шляпу, подхватил плащ и исчез за дверью.

Арнольд поставил на прежнее место стул Николаи.

— Ну-с, что вы скажете о причинах этого визита? — спросил он.

Крейцер пожал плечами.

— Хочу думать, что он сказал нам правду. Других причин я просто не вижу.

— Вы упомянули об одном обстоятельстве, которое скоро все прояснит. На мой взгляд, подобное заявление отдает ненужной загадочностью или вы просто хотели его утешить?

— Отнюдь, отнюдь. — Крейцер повернулся и взглянул на своего коллегу с нежной улыбкой, не свободной, впрочем, от насмешки. — Вы ведь обычно так проницательны! Неужели вы не заметили, что Николаи дал нам в руки отличную улику?

Арнольд задумался, нахмурив лоб.

— Нет, — сказал он наконец, — не могу сообразить.

Крейцер по-прежнему улыбался.

— Пока это всего лишь подозрение, а мне нужны факты, и как можно быстрей. Возьмите машину и поезжайте в исправительную колонию. Спросите там у Першке, знает ли он Дитера Николаи и Бруно Гехта или по крайней мере одного из них. Когда вернетесь, составьте отчет о поездке со всеми подробностями. Это очень важно.

— Хотите, чтобы я истомился неизвестностью?

— Любопытен, как старая дева, — ласково сказал Крейцер. — Честное слово, сейчас нет времени для дискуссий. Лучше сами пораскиньте умом. — Он достал из шкафа плащ, перебросил его через руку. — А я съезжу в Людвигсфельде, поговорю с булочником. Итак, до скорого.

Дверь захлопнулась, шаги Крейцера проскрипели по свеженатертому коридору и затихли. Несколько минут Арнольд просидел неподвижно, подперев голову руками и неотрывно глядя на дверь.

Но его так и не осенило.

На ярко-желтом фасаде с двумя большими витринами была укреплена черная стеклянная вывеска, а по ней золотыми буквами: «Фердинанд Ленкейт. Хлеб и кондитерские изделия». Маркиза в белую и красную полоску дарила тень тортам, возлежавшим на ажурных бумажных салфеточках, и пирамидам, возведенным из булочек с маком и соленых палочек. Дом был в один этаж, с плоской крышей и четырьмя окнами на улицу. Вход в пекарню и в жилые комнаты находился слева, за белым, свежевыкрашенным забором. Ворота были распахнуты настежь, на подъездной дороге стоял желтый пикап, кузов которого наполовину прятался в гараже.