Светлана Гончаренко - Зимний пейзаж с покойником

– А что же супруга господина Еськова? Она не удивлялась вашим выходкам, не ревновала? – спросил он.

– Она и не знала ничего. Галина умная как черт, но такая самовлюбленная, что ничего не понимает. До сих пор не понимает. Ей все по барабану! Я тут умирала, а она меня чаем поила и спокойно рассказывала, какой ее муж транжира и дурашка. Это ад, а не жизнь! Разве могло такое долго продолжаться?

– Вы могли бы куда-нибудь уехать… – начал Самоваров.

– Куда? Разве вы не знаете, что это все внутри? Из себя как уехать? И пока оттуда, из самой глубины (там, говорят, душа) черноту не вынешь, не выскребешь, никуда убежать нельзя. И то, что мучит, никогда не кончится. Вы посмотрите вокруг! Как мы живем? Серо, нудно, пресно, на каких-то пыльных низах, как насекомые – те, что без крыльев. Мы никогда не делаем того, что хотим. Но если однажды прорвешься хоть чуть-чуть наверх, к свежему воздуху, из пыли и тины, то назад уже нельзя. Летишь себе над теми, кто внизу копошится, и ничего не страшно.

– Даже убить?

– Угу. Мне сейчас так легко! – засмеялась Люба.

Глаза у нее сияли ровно и ярко, как две пуговицы. Снова Самоваров удивился, как ее в фирме терпели. Один только Попович чуял неладное и докладные писал!

Люба выпрямилась в струнку и вздернула подбородок, чтобы глядеть на сутулого Самоварова свысока. Она снова засмеялась:

– А говорили, что понимаете! Вот если б вы хоть раз взлетели…

– И что тогда?

– Вы бы тогда все отдали, чтобы снова это проделать. Я вот в своей жизни целых три раза летала. И знаете, когда в первый раз? В шестом классе.

– Ничего себе! – испугался Самоваров. – Что же вы тогда натворили?

– Догадайтесь! Я ведь была этакая невероятно тихонькая, смирненькая, серенькая чис тю-ля-зубрилка. Учителя меня обожали, но всегда за парту со мной сажали какое-нибудь хулиганистое убоище – для исправления. Убоище списывало у меня все подряд, таскало мои карандаши и фломастеры, толкало в бок, чтоб у меня тоже выходили кривые буквы. А потом за все хорошее еще и давало мне пинка! Не знаю, какой ожидался от всего этого педагогический эффект. Убоище вряд ли исправлялось, а вот я… Однажды мы с ним дежурили, но он, конечно, смылся со звонком. Я осталась совсем одна в страшно замусоренном классе, перед исчерканной доской. Как вы думаете, что я сделала?

– Разревелись? – предположил Самоваров.

– Ну да, я так обычно и поступала. Но не в тот раз! Тогда мне так обидно стало… И не только из-за того, что мне одной придется все эти кучи мусора убирать, а еще и из-за того, что я страшненькая, робкая, никому не нужная и со мной можно так по-свински поступать. Вот тогда-то в меня и вселился бес. Я взлетела!

– Как это? – не понял Самоваров.

– Я ничего не стала убирать! Наоборот, я выгребла из шкафа какие-то старые тетрадки и разбросала по всему классу. Я перевернула все стулья. Я вытрясла на учительский стол мусор из корзинки и надела на кактус чью-то забытую шапку. У, как мне было хорошо, как сладко! И я решила идти до конца. Я придвинула к стене стол, на него поставила стул и взобралась на невиданную высоту, прямо к портрету Льва Толстого. Цветным мелом я измызгала ему бороду – она стала сине-зеленой. Пририсовала рога и уши. Затем я перешла к Пушкину и Салтыкову-Щедрину. Этот особенно мне не нравился – пучеглазый. Всем классикам досталось! Моя рука дрогнула только перед Лермонтовым: он был такой печальный в своем красивом мундире. Я давно испытывала к нему некое эротическое влечение. Но бес оказался сильнее – я и Лермонтову намалевала фингал под глазом и длинные рога. Потом я крупно написала на грязной доске слово из трех букв, заперла класс и сдала ключ завхозихе.

Люба до сих пор торжествовала, вспоминая этот подвиг. Самоваров покачал головой:

– Представляю, как вам потом досталось…

– Ничего подобного! Пока я шла домой, веселилась и прыгала от счастья. Зато я не спала потом всю ночь, ожидала утра и расправы. И все-таки я была счастлива, что моя серая мышиная жизнь кончилась и теперь все будут ждать от меня чего-то невероятного, будут думать обо мне и говорить. Но не тут-то было.

– Неужели никто не заметил, какой погром вы учинили?

– Еще как заметили! – вздохнула Люба. – Только все лавры достались убоищу, которое сидело со мной за одной партой. Беднягу таскали к директору, ставили на позор перед классом, вызвали родителей. Папаша его, местный сантехник, выпорол наследника по первое число. Убоище рыдало и вопило, что не виновато и ничего не знает. У него даже алиби имелось – после уроков он пил за гаражами пиво в компании таких же уродов. Только ничего не помогло! Все знали, что мы с ним были дежурными. Отпираться бесполезно!

– И вам не было стыдно, что пострадал невиновный?

– Ничуть! Наконец-то и ему досталось. Только обидно было: никто даже мысли не допускал, что это моя работа. Любочка? Никогда! Такая трусливая, такая правильная, такая никчемная…

– И конечно, безнаказанность вам понравилась не меньше, чем буйство?

– Верно! Плохо было одно: ничего в моей жизни не изменилось. Я осталась все той же тусклой, старательной, никому не интересной Любочкой. Пока не пришел он… И тогда все переменилось в одну минуту!

– Это называется шоковая терапия, – грустно заметил Самоваров. – Тоже очень старая история: спящая красавица двести лет пребывает в летаргии, а потом является принц, и она вдруг открывает глаза. Тыква превращается в карету. Если башмаки, то годятся только хрустальные. И вечный бал!

Люба замахала руками:

– Ой, только не говорите мне про Золушку! Это гламурная пошлятина. Почему-то думают, что это история про замарашку-уборщицу, которая приглянулась принцу и попала из грязи в князи. А в сказке-то все как раз наоборот – там аристократку сделали замарашкой. Вот в чем несправедливость, которую потом исправили. Это не чудо, а торжество закона. Скучно, но справедливо. В золе и мусоре должны сидеть прирожденные замарашки. Там их место, и никаких карет им не полагается.

– Разве кто-то согласен считать себя замарашкой?

– Нет, конечно. Но всем с детства именно это в головы вбивают – на всякий случай, чтоб многого не требовали. Я, например, много лет понятия не имела, что я красивая, смелая и неотразимая. Я ведь красивая? Да?

Самоваров замялся и ответил уклончиво:

– Красота вообще-то понятие относительное. Вот в Средние века…

– При чем тут Средние века? У меня ноги тридцать девять дюймов!

Она выставила вперед ногу в узком сапожке. Нога действительно очень далеко простерлась от дивана, где Люба сидела. Самоваров невольно отшатнулся, но стоял на своем:

– Длинные ноги не причина убивать людей!

– Нет, причина! Он сделал меня такой. Я стала настоящей! Мне иногда казалось, что я прямо там, на Мале, из пены родилась. Вы видели морскую пену? Или только мыльную? И любовь родилась там. Это, кстати, мое имя. Он – единственный, кто это понял. Он необыкновенный, он лучше всех. И он все испортил, все предал, все забыл. Но ведь меня нельзя уже родить обратно, в пену!