Юлия Вознесенская - Благодарю за любовь

— Подозреваемым! — строго поправила его Апраксина.

— Хорошо, пусть побудет пока «подозреваемым». Вы же знаете, что я все равно вам уступлю. Да на своих ребят я полагаюсь…

— Вот и прекрасно. Спасибо, инспектор.

Назавтра Апраксина с утра отправилась встречать миланский рейс. Самолет прибыл вовремя, ждать пришлось совсем недолго. И вот она уже увидела высокого белокурого красавца Георгия Измайлова, окруженного стайкой музыкантов с футлярами в руках. Он тоже почти сразу заметил ее в негустой толпе встречающих.

— Тетя Лиза, здравствуйте! Кого-нибудь встречаете?

— Да. Тебя, Жорж.

— Что-то с мамой? — Георгий остановился и побледнел. — Это она вас послала? Что с ней, говорите прямо!

— Нет-нет, с мамой все в порядке. Просто у меня к тебе важное и неотложное дело. Я на машине, так что отвезу тебя прямо домой, а по дороге мы поговорим.

— Хорошо. Подождите, я только скажу несколько слов своим ребятам. — Он ненадолго отошел и почти сразу же вернулся. Но Апраксина заметила, как два молодых баварца с пивными банками в руках проводили его глазами. «Ребята Миллера!» — подумала она и, когда один из них скользнул по ней глазами, незаметно кивнула ему: «Все в порядке!»

— Ну вот я и свободен, тетя Лиза! — сказал вернувшийся Георгий. — Машина у вас в подземном гараже или наверху?

— Наверху, на открытой стоянке.

— Ну так идемте!

— Удачные были гастроли? — спросила Апраксина, когда они отъехали от «Рима».

— Вполне. Правда, не обошлось без неприятностей. Нашему скрипачу-левше Алику Шнейдерману понадобилось сменить вторую струну, и он отдал скрипку настройщику. А тот был подшофе и поставил струну как на обычной скрипке, не заметив, что она перестроена под леворукого музыканта! Пришлось перетягивать самим. Ну да ничего, успели!.. — Апраксина слушала его вполуха, но старалась не показать Георгию, как далеки были ее мысли от маленьких гастрольных неприятностей его ансамбля. Она дождалась, когда он замолчал, и только тогда сказала:

— Жорж, я хочу спросить у тебя кое-что о Викторе Гурнове.

— Елизавета Николаевна, я вас очень люблю и уважаю, но неужели нам больше не о чем поговорить, как об этом ничтожестве Викторе Гурнове?

— Я веду следствие о его смерти.

— Ну, тогда спрашивайте! — сказал Георгий и насупился. — Хотя вообще-то мне не хотелось бы о нем ни слушать, ни говорить. Ни слова, ни полслова, ни запятой!

— А как насчет многоточий?

— Многоточий? Не понимаю…

— Многоточие — знак незаконченности, недосказанности, неясности.

— Да что же неясного в истории с Гурновым? — так и вскинулся Георгий. — Он кончил, как и должен был кончить: когда-нибудь кто-нибудь непременно должен был его прикончить, как вредное и пронырливое животное!

— Ты говоришь «кто-нибудь». Но для правосудия этого недостаточно: всякий «кто-нибудь», подозреваемый в убийстве, должен иметь имя, адрес, мотивы для убийства, смягчающие и отягчающие обстоятельства, а главное — точные и неопровержимые улики. Не так ли?

— Возможно. Только мне, Елизавета Николаевна, до этого решительно нет никакого дела. Пусть Гурновым и кем-нибудь вроде него занимаются какие-нибудь полицейские, следователи, детективы… Но только не я!

— Вот ты говоришь, пусть «какие-нибудь» занимаются «кем-нибудь», а ты останешься в стороне. Но, Георгий, друг мой, ты, между прочим, был одним из последних свидетелей, видевших Виктора Гурнова живым. Ты близко знал его жену Жанну и, более того, последние дни перед смертью Гурнов жил с тобой в одной комнате.

— Ну, за это надо благодарить мою маменьку: она вечно старается приютить всех обездоленных и бездомных — кошек, собак, людей и, как оказалось, нелюдей тоже! Я вышвырнул его из дома и очень рад, что сделал это.

— А почему ты так поступил с ним, Жорж?

— Знаете, мне и самому об этом рассказывать противно, но я еще и не имею права это делать — здесь замешана женщина.

— Даже если у следствия есть подозрения на твой счет и если это очень серьезные подозрения?

— Меня это не волнует. Если у полиции есть подозрения, она их проверит и успокоится на мой счет.

— А если полиция задаст тебе этот же вопрос: почему ты выгнал из дома Виктора Гурнова — ты на него ответишь?

— Полиции — отвечу. На официальном допросе.

— Ну зачем нам с тобой такие формальности при допросе, Жорж, ведь мы знаем друг друга столько лет!

— Так вы?…

— Ну да, я веду это дело.

Георгий глубоко вздохнул и откинулся на сиденье.

— Как же я сразу не догадался… Ведь это же очевидно: вы так или иначе всегда причастны к расследованию мюнхенских уголовных преступлений, в которых замешаны русские эмигранты. Ладно, спрашивайте, тетя Лиза. Надо думать, в этом деле замешан целый букет русских эмигранток, одна другой краше и глупее…

— Так ты и Жанну тоже считаешь глупой?

— Жанну? А почему бы и нет? Это, конечно, маменька успела вам насплетничать про нас с Жанной. А впрочем, скрывать тут особенно нечего. Я делал Жанне предложение, и не раз. Мы собирались пожениться после ее развода с Виктором, но получается, что она освободилась раньше, чем мы предполагали…

— Значит ли это, что вам двоим его смерть оказалась весьма кстати?

— Ищете мотив? Да полно, тетя Лиза, стану я об него свои руки музыканта марать! Я Моцарта играю! Да, пальцы-то у меня сильные, но руки в целом — не очень. Я не спортсмен.

— Зачем же руки утруждать? Можно убить и из пистолета. Если он есть, конечно.

— Ну, пистолет у меня как раз есть.

— Давно?

— Очень давно. Еще с того времени, когда мать работала на радио и там была диверсия. Я тогда был почти мальчишка, только восемнадцать стукнуло, и решил, что мать должен защищать сам. Пошел в полицию и без проволочек получил разрешение.

— Револьвер, поди, тридцать второго калибра? — небрежно поинтересовалась Апраксина.

— А вы как догадались?

— Любимый калибр эмигрантов, — соврала графиня.

— Не знал.

— Он у тебя с собой?

— Ну что вы, тетя Лиза! Я его давно с собой не таскаю. Он дома лежит, припрятанный.

Они помолчали.

— Так за что же ты все-таки выгнал из дома Виктора? Ирина тоже в недоумении, между прочим.

— Да тут ничего интересного для полиции нет, как и для матери. Пакость одна. Просто я однажды зашел в комнату в тапочках — получилось что неслышно — и застукал этого паршивца, когда он рылся в моем письменном столе. Я его окликнул и увидел у него в руках пачку моих писем, вернее, писем от одной женщины, не Жанны даже. Он тотчас сунул их обратно в ящик и сказал, что искал зажигалку. Но первое, что я увидел, когда он отскочил от стола, была его собственная позолоченная зажигалка с какими-то пошлыми камешками. Я подошел к столу, взял зажигалку, чиркнул ею — она оказалась исправной.