Джачинта Карузо - Сад земных наслаждений

Во-первых, фраза «Умри и стань, брат» в одном из полученных Хасельхоффом шифрованных писем. Согласно Френгеру, эта таинственная цитата из Библии является духовной осью триптиха. В ней раскрывается эротическая загадка «Тысячелетнего царства».

Во-вторых, образцы арфо-лютни из «Музыкального ада» и странного растения-шара, в котором сидела влюбленная пара на полотне «Сад земных наслаждений». По мнению Френгера, это умелые и утонченные интерпретации библейской строчки «Et erunt duo in carne una». «Ни один художник, — писал ученый, — не мог бы создать по этому фрагменту Библии два столь различных образа». Насколько я понял из ученых рассуждений, следовавших дальше, арфо-лютня символизировала гармонию как брак между звуками: арфа олицетворяла мужчину, лютня — женщину, соединенных в радостном дуэте. Именно так: «Et erunt duo in carne una»..

Чтобы пояснить эту идею, Френгер цитирует Метхильд Магдебургскую, средневековую бегинку, которой интересовался, между прочим, и Ян Хасельхофф. По ее мысли, только подавив сексуальные инстинкты, тело становится крылатым, словно у танцовщика, сознание — прозрачным, а душа — музыкальной. Таким образом достигается гармония, и к ней человек может прийти только через Эрос и Музыку.

А вот гибридное растение — алхимический символ. Любовники в ампуле, совокупляясь, воплощают алхимическое соединение ртути и серы. А также повторяют божественный акт творения. Тело и душа, материя и дух, Вселенная и Бог становятся единым целым, и снова рождается совершенный человек, воплощающий Бога.

В этом лабиринте странных идей можно было заблудиться. Насколько я понял, при помощи теологии, сдобренной эзотеризмом, делалась попытка найти мистическое оправдание эротике. Я еще больше убедился в своем выводе, когда прочел абзацы, касающиеся ars amandi адамитов.

Кантор, ученик, представший перед процессом в Камбрэ в 1411 году, открыл своим судьям, что адамиты практикуют тайный способ соития. Френгер, почти все свое исследование построивший на глубинном смысле эротики адамитов, к сожалению, так и не объяснил, в чем заключался знаменитый «modus specialis» [13] Особый способ (лат.). Кантора. Ученый ограничился заявлением о том, что этот способ «разрешен католической теологией и моралью под названием „coitus reservatus“», и его использование допустимо в священном институте брака.

Coitus reservatus? Никогда о таком не слышал. А мне казалось, я знаю о сексе все. Надо попросить Ребекку навести справки. Ей так нравится корчить из себя святошу в моем присутствии — ну что ж, посмотрим, как она выйдет из этого положения.

Однако если coitus reservatus допускается католической моралью, значит, это не грех. Да и в рукописи, в эпизоде, описывающем оргию в доме Великого Магистра, не было ни слова ни о каком «modus specialis» секса.

Френгер добавлял, что вплоть до XIX века coitus reservatus практиковался сектой фамилистов, или перфекционистов, и что в прессе часто возникали споры между экспертами в области социологии, евгеники и медицины по поводу этой «техники ласк».

Так вот оно что! Я ухмыльнулся. Теперь ясно, что это за coitus reservatus. А потом я сообразил, что рассуждаю с точки зрения человека XXI века, которому и в голову не придет, что сексом можно заниматься исключительно с целью продолжения рода. Во времена Кантора и Великого Магистра Братства Свободного Духа пары, совокупляясь, исполняли долг. Никаких предварительных ласк, эротических техник и, что хуже всего, никакого орального секса. Публичные дома — это, конечно, отдельная история.

Вот почему невинное и даже банальное ars amandi адамитов вызвало такой скандал. Френгер, опубликовавший свое исследование в 1947 году, тоже не слишком откровенничал, потому что и в его времена о некоторых вещах было не принято говорить открыто.

Я возблагодарил небеса за то, что родился в наш век. Окажись я в пятнадцатом столетии, меня бы, без сомнения, сожгли живьем на костре.

Пришла Ребекка с новостью, которая меня обеспокоила. Агент, следивший за Ханком Хасельхоффом, только что сообщил: голландский антиквар направляется в Суссекс.

— Скорее всего он едет к Торки. — Ребекка посмотрела мне в глаза. Кажется, наша недавняя перебранка была забыта.

У Ребекки много недостатков, но зла она не помнит. Когда я ее дразню, ее обычное презрение превращается в лютую ненависть, но это быстро проходит.

— Проверьте его телефонные разговоры, — распорядился я.

— А зачем ему ехать к Торки?

— Наверно, хочет посмотреть, где работал Ян.

— А если он что-то от нас скрыл?

— Что вы хотите этим сказать, сержант Уэнстон?

— А вдруг он знает, где находится его брат?

— Вы полагаете, что молодой человек, если он, конечно, жив, прячется в поместье Торки?

— Я знаю, вы не любите разговоров об интуиции, сэр. Но когда я увидела Патрисию Хойл, у меня возникло ощущение, что она лжет насчет исчезновения Хасельхоффа.

Я вздохнул. У меня-то возникло совсем другое ощущение. Когда я увидел эту потрясающую телку, то почувствовал эрекцию.

— Давайте подождем и посмотрим, что произойдет, когда Ханк Хасельхофф приедет к Торки, — предложил я. — А потом решим, что делать.

Ребекка сделала недовольное лицо, но возражать не стала.

— Все готово? — спросил я, имея в виду встречу с Тау. До нее оставалось меньше двух часов.

Ребекка кивнула и вышла из кабинета, чтобы подготовиться самой. Я приказал спрятать в ее одежде микрофон, чтобы слышать все, что скажет Тау. Агент, замаскированный под туриста, будет все снимать на камеру, а двое других, разыгрывая из себя парочку во время медового месяца, станут фотографировать как сумасшедшие.

Я тоже собирался участвовать в спектакле, мне хотелось увидеть Тау своими глазами. Поэтому я решил немедленно отправиться в Национальную галерею, чтобы к приходу остальных уже быть в кафе.

Пройдясь по залам музея, я остановился перед «Увенчанием терновым венцом». В материалах Ребекки я прочел, что это работа зрелого Босха. Рассматривая ее во второй раз, я заметил кое-какие детали, ускользнувшие от меня при первом, беглом взгляде на картину: стрелу, пронзившую шляпу одного из палачей, ошейник с гвоздями, надетый на шею другому мучителю, смирение во всем облике Христа.

За полчаса до встречи, вооружившись путеводителем по Лондону и всякими буклетами, каких всегда полно в карманах типичного туриста, я занял свое место в кафе. Я не обедал и воспользовался случаем, чтобы перекусить. Выбрал столик, откуда хорошо просматривалось все заведение, и, жуя резиновый бутерброд с ветчиной, стал рассматривать посетителей.

Все сидели по парам, кроме двух студентов лет двадцати. Из этого я заключил, что Тау еще не пришел, и принялся наблюдать за входом.

Без пятнадцати три явилась Ребекка. Она выглядела не так, как обычно. Одежда была широкая и бесформенная — полагаю, это очень сильно облегчило работу техникам, которые прятали микрофон, — но вот лицо преобразилось. Ребекка накрасилась: тушь для ресниц, ярко-алая помада. И распустила свои роскошные светлые волосы.