Михаил Васильев - Грибник

Канистра с угрями как будто потяжелела. Артур нес ее, перекосившись набок.

Высокая дверь подъезда, старая-старая, может быть, еще сохранившаяся с дореволюционных времен, когда этот дом и был построен. Всю жизнь Артур слышал ее скрип, уже такой громкий и сложный, что тот стал членораздельным. Дверь будто пыталась пожаловаться на жизнь знакомому.

— Знаю. Все знаю без тебя, — пробормотал в ответ Артур.

Вверху в подъезде ходил по ступеням какой-то старик. Было слышно, как он приговаривает что-то странное: " Женюсь, женюсь".

Потом: "Женюся. Женюська!"

Артур, наконец, понял, что тот ищет и зовет свою собаку. Женьку. Вспомнил, что есть такая в их доме.

В почтовом ящике что-то белело. Конечно, опять бумага из налоговой, вызов по поводу их несуществующего теперь кооператива. Уперся в свою дверь. Не открывается. Он и забыл, что эта дверь теперь недоступна, после продажи и отчуждения большей части квартиры.

"Отчуждение", — пробормотал вслух. Теперь придется спуститься и обойти дом, чтобы пройти через законный теперь для него, Артура, подъезд. Бывший черный ход, лестницу для прислуги.

Внутрь двора надо было идти через подворотню, длинную сводчатую арку. На той стороне, у выхода кто-то стоял. Артур будто постепенно узнавал его, но еще не мог узнать до конца. У некоторых местных аборигенов это был любимый пост — здесь они стреляли сигареты у знакомых и полузнакомых прохожих. Эту жизнь двора Артур наблюдал из своего окна, сам он в этом месте давно не бывал.

Оказалось, что стоит Алмаз, когда-то в детстве приятель и одноклассник. Но этот не курил. Когда все их одноклассники повырастали, оказалось, что этот всегда простоватый парень еще и болеет редчайшей психической болезнью. Не становится взрослым. Этот не совсем уже молодой мужик остался там, в их детстве.

— А, Артурка! Башмак! Чего несешь? — встретил его Алмаз, с какой-то непонятной надеждой глядя на канистру, будто ждал угощения. А может быть, на самом деле ждал?

Это странное имя было самым настоящим, не кличкой. Кажется, Алмазов дед был цыганом, и внук был назван в честь него.

Сейчас Алмаз стал мужиком с сизыми, плохо пробриваемыми щеками и в очках с толстыми выпуклыми линзами. За ними моргали сильно увеличенные глаза, в которых отчетливо была видна каждая мысль.

— Рыба это. Сырая, — как-то принужденно произнес Артур. Не представлял, о чем можно говорить с этим тридцатипятилетним ребенком. А в детстве они общий язык находили. — А вообще-то, я за грибами ходил… Скоро лето, гриб сушить можно будет. — Артур помолчал. — Кстати, в театр на службу поступил. Библиотекарем.

— Мы тоже из леса чего только не тащим, — бодро сообщил Алмаз. — В прошлом году Максима нашли.

— Какого Максима? — с недоверчивым недоумением спросил Артур.

— С колесами, железного. Черные копатели мы, — с гордостью объяснил Алмаз.

— Кого ты слушаешь! — послышалось из подворотни. К ним шел еще один дворовый деятель, Эдик Намылин, по кличке Намыленный. Торопился почему-то.

Был такой, живший в соседнем семейном общежитии, когда-то принадлежавшем Невскому заводу, а сейчас, кажется, никому. Маленький, с обычным для людей такого роста комплексом Наполеона. В местных кругах он был известен тем, что активно промышлял наркотиками. Вот появился из-под подворотни на свет, низенький, коренастый.

Этого Артур не видел несколько лет. Вблизи стало заметно, как тот постарел. Будто поблек, мумифицировался, его уже нельзя было назвать молодым человеком.

— Ты же знаешь, — не здороваясь, заговорил он, — мы на перешейке копаем.

Артур, вообще-то, мало, что знал о жизни обитателей двора, но промолчал.

— Мы свою работу работаем, — бодро, будто в чем-то убеждая, продолжал Намыленный. — У нас все реально, ботву не гоним. Прошлой осенью блиндаж финский заваленный нарыли. Взялись копать. Пулемет там нашарили, "Максим" старинного образца, еще кое-что по мелочи.

— Ага, финляндский пулемет. Только он уже не стрелял, — вставил Алмаз.

— Молчи, урловой. Неплохую копейку за него взяли, — не останавливался Намыленный. — Сдали барыге одному. Совсем бодрый пулемет, даже краска кое-где осталась. В торфе хорошо сохранился. А если что, тот барыга восстановит, он и не такое мастрячил… У меня еще каска немецкая есть. Не надо? Штык трехгранный. Свиней хорошо им колоть, в деревне колют.

— Нет у меня свиней, — пробормотал Артур. Он отчужденно смотрел вверх, на квадратное серое небо над двором.

— Думаешь, мне на кислоту деньги нужны? — обиженно спросил Намыленный. — Я такого не употребляю. Так, растаманю потихоньку. Косяк забить, пыхнуть слегка — это мое. А по вене не гоняю, — настойчиво повторил он. — И капитал кое-какой у меня у самого есть. В этом году уже нарыл немного. Открыли сезон, ходили копать с Герычем и чуваками из общаги. Сашка Хромой был, Валерка Косой и Толька Дальтоник. И сразу фортануло. Смотри, что имею.

Намыленный достал сильно поцарапанный алюминиевый портсигар с остатками анодированного покрытия, осторожно открыл. Внутри перекатывалась золотая коронка.

— Во, щелкни глазом! — сказал с гордостью. — Видал?

— Золото, — зачарованно произнес Алмаз.

— Зуб ржавый, — с гордостью высказался Намыленный. — Немецкий. Эдик тебе не нищий, не обсос последний. С немца зажмуренного снял. Сам выкопал. Только дешево не отдам, буду жать, пока настоящую цену не получу. Продаю дорого, потому, что покупатели богатые, а Эдик бедный. Сейчас мало, что находится. Все рвут в леса — копать. Все уже перекопано. В этом сезоне блиндаж закончим, там еще, наверняка, есть что-то.

— А Артурка в театр поступил, — сообщил Алмаз.

— Первым любовником что ли? — рассеянно спросил Намыленный. — Я тоже в Среднем театре трудился. Пока здоровье позволяло. Рулез этот знаю — прогон-перегон, творческий процесс, все дела.

— Ты же в котельной там работал! — с возмущением воскликнул Алмаз.

— Ну да, в котельной самое творчество, — скептически заметил Артур.

Намыленный нисколько не смутился.

— А я в театре в библиотеку оформился, — счел нужным объяснить Артур. — Библиотекарем. Буду сидеть там и писать стихи, кроткий, как микроб.

Он решил устроиться на официальную работу, такую же, как у всех — захотелось. И оказалось, что работать он желает и согласен только в театре. Служить в театре!

— Я книжный червь, а не грибной. Не предназначен для работы на свежем воздухе.

Намыленный, похоже, не обратил внимания на его слова:

— Ладно, чуваки, — сказал он. — Пойду я, дел много. Честь имею! — добавил неожиданно.

Артур тоже с облегчением взялся за свою канистру. Похоже, что с переменой подъезда возникали новые дворовые связи. Или, точнее, возобновлялись старые.

Лестница, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов.