Леонид Костомаров - Десять кругов ада

Воронцов бежал вдоль нее к черному пятну на поле, и было оно так далеко. Орут что-то прапорщики и солдаты, он не слышит. Кто-то ловко подставляет Бате ногу, и яростный Квазимода распластался на трассе, а когда хотел вскочить, свои же зэки, спасая его, умело заломили руки, вбили лицом в землю.

Он рычит зверем, роет ногами поле, но держат крепко да наседают еще, зная силищу Бати. Он сдался, ослепленный бешенством, и затих.

Лейтенант вовремя замечает, что зэки сами скрутили Воронцова, и потому отбил вверх ствол автомата у солдата, готового от страха полоснуть по вздыбленной середине колонны.

Батя ничего не слышит, хрипит и грызет землю... И страшно его лицо...

ВОЛЯ. СОЛДАТ ХОМЯК

Ну, конечно, я один виноват! Я, между прочим, нахожусь при исполнении служебных обязанностей, и никто меня от них не освобождал. До дембеля 67 дней, и все сопли про ворон мне, честно говоря, по фигу, потому что главное спокойно, тихо отслужить и уехать домой и забыть долбаную Зону, зэков этих и все их проделки. Так вот, можно было повременить и пристрелить эту ворону при более удобном случае... Но кто, слушайте, застрахован от ошибок?! То-то. Я получил приказ от лейтенанта Куницына, и колупайте мозги ему, а не мне. Мне до дембеля 67 дней. А вот нам недавно на инструктаже случай рассказали, как колонна рассыпалась и зэчье напало на конвой, сколько ребят положили. Что, этого ждать? А им, между прочим, любой повод нужен... Вот этот, со шрамом, он же побежал на конвой, это факт. Это бы подтолкнуло и других рассыпаться, и тогда что? А то, что пришлось бы стрелять по выбежавшим, а потом и по всей колонне, она же в неуправляемую массу превращается, когда побег. Вот что, друзья, происходит из-за какой-нибудь вороны. Потому стрелять надо беспощадно, во избежание инцидентов. Я, между прочим, старший сержант, и на мне, хоть и 67 дней осталось, по-прежнему висит ответственность за все, что здесь происходит, и за первогодков, которых они заточками враз зарежут, если что случится. Это же надо понимать, а не стонать тут - ворона, ворона... Ну и ворона, мало ли их. Гуманисты...

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Я жру песок, он скрипит на зубах, и хочется завыть. Но только рычу от бессилия. Выгляжу, наверное, страшно - с пеной на губах, с кровавым своим рубцом. Ничего, пусть любуются, до чего ж человека своим жестокосердием довели... Что-то блеют...

- Кваз, в натуре, ты че делаешь-то?! - кричит кто-то в ухо, затягивая мою руку все выше к голове. - Жить надоело - беги. Ну так в одиночку же, не из колонны!

- Всех пострэляют, Батя, за твою дурь... - орет Гоги примирительно, без злости, но - осуждающе.

Тут стыдно, конечно, стало, е-мое, самого порешат сейчас и рядом всех... Вот как, Васька... Жалко тебя, но ведь людей тоже, убийство их - это слишком. А я-то, не сдержался... Сколько себя кляну - держись, держись, ничего не помогло...

Сажают всех. Лейтенантик кобуру солдатику незаметно отдает (чтобы не отняли оружие) - мне снизу хорошо видно - и в строй, ко мне. Браслеты мне нацепляет. Приехали...

Меня поднимают, ведут в последнюю шеренгу, я топаю машинально, а там опять перестаю слышать - вспомнив о Ваське. Трогаемся... Лай собачий я только слышу, потом вижу позади себя солдата, едва удерживающего овчарку. Она хрипло лает, оглядывается на картофельное поле.

ВОЛЯ. ОВЧАРКА КУЧУМ

Там, в поле, лежит эта мерзкая птица. В мою службу это не входит, но я бы с удовольствием разодрал все это племя, просто так - чтоб не каркали... Мне поручено охранять моих хозяев от плохих людей, и я это выполняю на совесть. Дадут приказ - призвать к порядку ворон, я лично с удовольствием разберусь с ними. Эти сволочи всегда норовят собак подразнить - вы, мол, бегаете, а мы летаем. Превосходство свое показать. Зря я не летаю, у меня бы тихо на небе стало, никто бы не каркнул... А эту черную правильно пристрелили, я ее давно приметил, надменная птица, своенравная. Летала над плохими людьми, как у себя дома, а это не положено по Уставу. Жаль только, не дали мне ее потрепать, вдруг она там еще живая? Я и нервничал, все бежал и оглядывался, чуял я ее, и казалось, трепыхается она там.

Ну и что? - моя правда: скачет эта ворона у дуба. Вот же живучая какая, зараза... А может, другая? Да нет, та, точно, я ее помню. Я прямо извожусь, когда ее вижу. Хозяину показываю - вон она, стреляй. А он как слепой... глаза мертвые, лицо белое...

ВОЛЯ. ВОРОНЦОВ

Там, в ботве, лежит сейчас, умирая, дружок мой вороной. И можно еще поднять его, перевязать, дать напиться, выходить... и выживет ворон. Теперь нельзя - стреножили, повязали, суки. Я все оборачиваюсь, стараюсь запомнить где он слег, где родной братишка отходит. Найду потом и по-людски похороню...

А вот когда - неведомо, опять в наручниках. Плывет поле перед глазами, черное-пречерное... Тьма наваливается, тьма кромешная.

И не за что глазу зацепиться... Нет, что это? Какой-то бородатый старец в белых одеждах у дуба, поднимает ворона на руки... мерещится... откуда ему тут взяться...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

У шлагбаума Квазимоду выводят из строя, в сопровождении прапорщика отправляют на вахту, где его ждут - автоматную очередь услышали, и она подняла всех на ноги. Квазимода тяжело садится и снова перестает слышать дурацкую болтовню прапорщиков, крутившихся вокруг него.

- Вот кто вороний хозяин-то... Воронцов... и фамилия похожая... кенты, значит.

- Слышь, Шакалов, так он пьяный!

- Точно! Ты его понюхай!

Квазимода отворачивает лицо от харь, что-то горячо орущих ему, стараясь не думать ни о чем. Вздрогнул, когда склонилось доброе лицо пожилой женщины.

Он очумело оглядывает ее, чужую среди этой мерзкой компании, седенькую, в смешном белом колпаке, преображавшем ее в сказочную добрую волшебницу. Ее морщинистые руки, покрытые старческими желтыми пятнами, подносят к его лицу небольшую стеклянную трубку.

- Дунь, сынок...

Он обреченно дует. Волшебница близоруко оглядывает трубку, улыбается чему-то своему. Мелкие кристаллики на дне трубки синеют, и темнеет в глазах Квазимоды...

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Так кончилась эпопея со взбалмошным стариком, и вчера я сдал его настороженной директрисе дома престарелых, которая сразу затребовала письменную гарантию с печатью, что новый поселенец не будет воровать. Старик обиделся, а я вызвал самоуверенную злую начальницу в другую комнату, пристыдил; взрослая уже женщина, а в голове мякина. Еле успокоилась, хотела с меня хоть какую бумагу взять, но я быст-ро пресек все эти попытки.

Прошел с Кукушкой в палату, где его поместили с двумя дедками, попрощался, посоветовал не дурить и обещал заехать.

Что-то изменилось на Небе и на Земле... Небо стало очень синее, без полутонов, а темнеющий, уже осыпавшийся лес оттенял его, придавая почти библейскую простоту. Скорбь мировая нависла и тишина... Что там, на небе? думалось мне. Когда же туда призовут? Уже скоро...