Сергей Высоцкий - Не загоняйте в угол прокурора. Сборник

— Рекомендую — черную икорку, столичный салат, приготовим свеженький,— счел нужным особо подчеркнуть официант.— Первое не будете?

— Нет.

— Тогда осетринку по-монастырски…— Он что-то еще сказал, но Панин не расслышал: за соседним столиком сидел Данилкин и смотрел на него.

— Принимается? — спросил официант.

— Принимается,— машинально ответил Панин, отводя взгляд от режиссера. Меньше всего ему хотелось сейчас выслушивать упреки Данилкина. А уж в том, что такие упреки могут быть злыми и ядовитыми, у старшего оперуполномоченного сомнений не было.

Он демонстративно развернул стул и с повышенным интересом стал разглядывать сделавших перерыв оркестрантов. Некоторые из них двинулись по коридору, ведущему в кухню. Наверное, у них там была своя комната. Двое остались на сцене — молодой сухощавый скрипач с надменным лицом и ударник. Тоже сухощавый, но улыбчивый и с добрыми глазами. Он с интересом разглядывал посетителей, среди которых у него было немало знакомых. Кому-то подмигивал, кого-то приветствовал взмахом ладони. А скрипач достал книжку с яркой обложкой серии покетбукс и углубился в чтение. Панин разглядел название. Это были «Сатанинские суры» Рушди на английском языке.

— Разрешите? — раздался голос. Александр оглянулся — Данилкин стоял рядом со столиком. В одной руке у него была бутылка коньяка, в другой — боржоми.

Панин молча показал на стул. Режиссер поставил на стол свои бутылки — марочный грузинский коньяк был уже ополовинен — и тяжело сел. С минуту он молча смотрел на Панина, и тот не увидел в его глазах злости. Скорее, усталость.

— А вы, капитан, в миноре,— наконец сказал Данилкин.

— Майор,— поправил Панин, ощетинившийся в ожидании крутого разговора.

— Так это же прекрасно! Есть повод! — Данилкин взялся за бутылку, чтобы разлить коньяк, но Панин прикрыл свою рюмку ладонью.

— Что так? — удивился режиссер. В его удивлении не было никакого наигрыша. Только искреннее удивление. Панину стало стыдно за свой жест.

— Извините, я джин заказал…

— Похвально! А я думал, что работники уголовного розыска предпочитают русскую горькую.

В это время официант принес Панину графин с джином, бутылку тоника с ободранной для камуфляжа этикеткой, закуску.

— А я вот, Кира, знакомого встретил,— сказал Данилкин официанту.

— Вы за свой столик не вернетесь? — деловито поинтересовался парень, не посчитав даже нужным отреагировать на слова режиссера.

— Не вернусь, Кира, я, может быть, никуда не вернусь. Но тебя это не интересует. Тебя интересуют клиенты на освободившийся столик.

Только сейчас Панин понял, что полбутылки коньяка не прошли для режиссера даром.

— Вы не обижайтесь, Валерий Николаевич,— почти ласково сказал официант.— Мы теперь на подряде, каждый клиент на счету. Но для вас пустой столик можем хоть сутки держать.

Когда официант удалился, Данилкин выразительно посмотрел на Панина, словно говоря: «Видишь, милиционер, как меня тут все уважают?»

— Так выпьем или черта с два?

— Может быть, джин? — предложил Панин, берясь за графин.

— В другой раз,— Данилкин налил себе коньяк, поднял рюмку и опять внимательно, совершенно трезвыми глазами посмотрел на Панина. Он был еще бледнее, чем всегда, только на щеках выступили маленькие красные пятнышки. Бледность и худобу режиссера еще больше подчеркивал тонкий, плотно облегающий торс синий свитер.

— За вас, Панин. Все-таки вы спасли этого подонка. Псу живому лучше, чем мертвому льву.

Они выпили. Услышав такой тост, Панин даже забыл разбавить свой джин тоником и почувствовал, как обжигающая волна разлилась по всему телу.

— Я вам доставил много неприятностей,— сказал он.— Извините. Но вы оказались твердым орешком.

— А вы привыкли каждый орех раскалывать?

— Ситуация сложилась жесткая, Валерий Николаевич. Пришлось быть навязчивым.

— Идти напролом? Так это называется по-русски? — в голосе Данилкина чувствовалась горечь.— Только не подумайте, что я вас в чем-то хочу обвинить. Знаете, капитан… Ох, простите, майор!

— А нельзя ли попроще? Меня зовут Александр Сергеевич. Можете звать даже Сашей.

— Прекрасно, Александр Сергеевич! Вот что я хотел вам сказать, Саша…— Данилкин помедлил, словно еще раз примерялся к Панину.— Вы мне помогли. Да, да, помогли. Вы даже не представляете, как помогли! — Он налил себе коньяк и требовательным взглядом показал Панину на графин с джином.

— Во-первых, вы открыли мне глаза на прохвоста Курносова. Услужливый и льстивый советчик оказался рядовым подлецом.— Он долго и мрачно молчал. Потом вдруг улыбнулся виновато: — Да и я хорош! Столько лет настоящего обличья разглядеть не мог. Можете себе представить — за границу на гастроли едут пятнадцать человек, а он оформляет весь коллектив, на всех валюту получает. Разницу куда? Как вы думаете? Нет, не себе. Добавляет уезжающим. Дают-то нам гроши. Вроде бы и не ворует. Но ему, в благодарность, то одну дорогую вещицу за кордоном вскладчину купят, то другую. Вот так-то!

Панин удивился, почему это помреж занимается в театре валютой, но спрашивать не стал. Подумал с неприязнью: «Ну их к черту! Пускай сами разбираются!»

— Изгнание козлищ из храма уже состоялось,— продолжал Данилкин.— Да, да! И никакие профсоюзы не заставят меня взять его назад. Ну и потом, с Татьяной…— Данилкин провел ладонями по лицу.— Ну, сколько бы я смог это вынести? Еще год, два. А теперь вы вернули ей ее любимого подонка. Она уже не будет брошенной женой. Пусть уходит. И из театра тоже…— Он вдруг засмеялся.— Нет, из театра она не уйдет! Это я, дурак, боялся ее ухода. Боялся, что все окончательно развалится. Уговаривал! На колени вставал. Да, да. И зря. На жалости, как и на страхе, бетона не замесишь. Одна замазка! Татьяна меня не любит, а без театра обойтись не сможет. Без моего театра! Именно, без моего. Ну и ради Бога! Пожалуйста! Каждый волен уходить или оставаться.

Панин слушал, и ему было жалко Данилкина. И еще он жалел Татьяну Данилкину, которая, наверное, действительно любила театр, где царил нелюбимый муж. И любила Леню Орешникова, блестящего певца и задавалу. Панину все время хотелось сказать распалившемуся режиссеру о том, что зря он честит Орешникова подонком. Тот ведь ничего плохого не сделал. Просто полюбил чужую жену. Но он тут же остановил себя: что он знает об их отношениях, об их сложном мире? Столкнула его служба с этими людьми и тут же развела в разные стороны. Он вспомнил статью в молодежной газете, с которой началось его знакомство с «Театром Арлекинов». Вот вам и полное самоотречение!

— Кому нужно самоотречение? Актеру или схимнику? — спросил Панин, прервав режиссера на полуслове.

— А? — испуганно переспросил режиссер.— Вы что-то сказали? — Наверное, он не привык, чтобы его монологи прерывали.