Дик Френсис - Дикие лошади

Умирающий от рака, иссушенный болезнью старик сидел, как обычно, в огромном кресле, и слезы от невыносимой боли катились по его бледным щекам.

Был вторник — его последний вторник. Исхудавшие пальцы, лежавшие на моем запястье, конвульсивно подергивались; тряслись и двигались губы старика в тщетных попытках заговорить.

— Отец… — Слово наконец всколыхнуло воздух — отчаянный шепот, исторгнутый крайней необходимостью. — Святой отец, я хочу исповедаться. Я должен испросить… отпущение грехов.

Несказанно удивленный, я промолвил с состраданием:

— Но… я не священник.

Он не обратил на это внимания. Слабый голос, более очевидное свидетельство важности дела, чем судорожно сжатая рука, просто повторил:

— Святой отец… отпустите мне…

— Валентин, — внятно сказал я, — я Томас. Томас Лайон. Вы помните? Я прихожу, чтобы читать вам.

Он больше не мог делать это сам, так как почти ослеп. Я приходил сюда более или менее регулярно, в среднем раз в неделю, почитать старику газетные сообщения о скачках и отпустить его вечно усталую старушку-сестру в магазин или в гости к соседкам.

Но в этот день я ничего не читал ему. Когда я пришел, он жестоко страдал от очередного приступа боли. Доротея, его сестра, влила Валентину в рот чайную ложку жидкого морфина и напоила его виски с водой, чтобы обезболивающее подействовало быстрее.

Старик чувствовал себя недостаточно хорошо, чтобы слушать новости о скачках.

— Просто посидите с ним, — попросила Доротея. — Сколько вы сможете побыть здесь?

— Часа два, пожалуй.

Она с признательностью поцеловала меня в щеку, привстав на цыпочки, и поспешила уйти. Дороти было около восьмидесяти, но она хорошо выглядела, ясно мыслила и не жаловалась на свою память.

Я присел, как всегда, на стул, стоявший рядом с креслом старика: Валентин предпочитал касаться собеседника, словно это заменяло ему зрение.

Дрожащий голос настаивал, с усилием ввинчиваясь в тишину комнаты:

— Я признаю перед Богом Всемогущим и перед вами, святой отец, что я страшно согрешил… и должен рассказать об этом… прежде… прежде…

— Валентин, — повторил я более резко, — я не священник.

Старик словно не слышал. Казалось, он вкладывал все оставшиеся у него силы в один решающий ход в игре, где на кон поставлена душа, в последний бросок костей, побеждающий силы ада на краю бездны.

— Я испрашиваю прощения за свой смертный грех… Я взываю к милости Господа…

Больше я не протестовал. Старик знал, что умирает, что смерть близка. Несколькими неделями раньше он хладнокровно и даже с юмором рассуждал об этом. Он вспоминал свою долгую жизнь. Говорил, что оставил мне все свои книги по завещанию. Он никогда не упоминал даже о самых элементарных религиозных убеждениях, хотя однажды заметил, что идея жизни после смерти — это суеверная болтовня.

Я не знал, что он был католиком.

— Я признаюсь, — произнес Валентин, — что убил его… Боже, прости мне. Я смиренно прошу прощения… Я молю Господа Всемогущего быть милостивым ко мне…

— Валентин…

— Я оставил нож у Дерри, когда убил корнуэлльского парня, и не сказал ни слова о той неделе, и я обвиняю себя… Я лгал… mea culpa… я принес столько вреда… я сломал их жизни… И они не знали, они продолжали любить меня… Я презирал себя… все это время. Святой отец, наложите на меня епитимью… и скажите слова… скажите их… ego te absolvo… я отпускаю тебе грехи во имя Отца… Я прошу вас… я прошу вас…

Я никогда не слышал о событиях, про которые он толковал. Слова звучали словно обрывки бреда, в них не было связного смысла. Я думал, что скорее всего грехи его ему привиделись, что он путал сон с явью, воображая свою великую вину там, где вообще ничего не было.

Однако не было сомнения в неистовой неподдельности повторяемой им мольбы.

— Святой отец, отпустите мне грехи. Святой отец, скажите слова… скажите их, я прошу вас.

Я не видел, какой от этого мог быть вред. Он отчаянно хотел умереть в мире. Любой священник дал бы ему отпущение грехов; мог ли я быть настолько жесток, чтобы отказать в этом? Я не принадлежу к его вере. Я могу впоследствии поплатиться за это собственной бессмертной душой. Но я сказал то, что он хотел. Сказал слова, отыскав их в памяти. Сказал по-латыни — он должен был понять их — потому что, мне казалось, так они будут нести меньше лжи, чем произнесенные на английском.

— Ego te absolvo, — сказал я.

И почувствовал прошедшую по моему телу дрожь. Суеверие, подумал я.

Я вспомнил остальные слова. Они сами пришли мне на язык:

— Ego te absolvo a peccatis tuis, In nomine Patris el Filii et Spiritus Sancti. Amen. [1] Я отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Величайшее святотатство в моей жизни до сего дня. Боже, прости мне мой грех, подумал я.

Страшное напряжение отпустило старика. Слезящиеся глаза закрылись. Хватка на моем запястье ослабла; старческая рука бессильно упала. Морщины на лбу Валентина разгладились, он чуть улыбнулся и погрузился в сон.

Встревоженный, я поискал пульс на его горле и с облегчением нащупал бьющуюся жилку. Он не пошевельнулся от моего прикосновения. Я слегка потряс его, но он не проснулся. Пять минут спустя я потряс его снова, уже сильнее, но безрезультатно. Я нерешительно поднялся со стула и, подойдя к телефону, набрал номер доктора, записанный на видном месте в блокноте, лежащем рядом с аппаратом.

Врач был совсем не рад моему звонку.

— Я говорил старому дурню, что ему следует лечь в больницу, — сказал он. — Я не собираюсь мчаться сломя голову, чтобы подержать его за руку. И вообще кто вы такой? И где миссис Паннир?

— Я посетитель, — ответил я. — Миссис Паннир ушла за покупками.

— Он стонет? — спросил доктор.

— Раньше стонал. Миссис Паннир дала ему болеутоляющее, прежде чем ушла. Потом он говорил. А теперь впал в какое-то сонное состояние, и я не могу его разбудить.

Доктор приглушенно проворчал ругательство и бросил трубку на рычаг, оставив меня гадать о своих намерениях.

Я надеялся, что он не пришлет завывающую машину «Скорой помощи» с деловитыми санитарами, носилками и всеми прочими атрибутами, способными сделать предсмертные страдания еще тяжелее. Старый Валентин хотел спокойно умереть в своей постели. Я пожалел о своем звонке доктору, опасаясь, что, возможно, спровоцировал именно то, чего Валентин больше всего желал бы избежать.

Терзаемый раскаянием и сознанием собственной беспомощности, я сел напротив спящего старика, теперь уже не на стул рядом с ним, а в более удобное кресло.

В комнате было тепло. Валентин был одет в синюю хлопчатобумажную пижаму, колени его прикрывал плед. Кресло стояло возле окна, и нагие ветвистые деревья за стеклом обещали скорую весну, которой он не увидит.