Николай Шпанов - Желтые перчатки

— Именно так и было.

— Как вы смеете! Я требую…

Но Кручинин перебил её:

— Вы же сами сказали: для вас всё решено. Вы рвёте с мужем.

— Но как же всё-таки я могу… солгать!

— В чём? — удивился Кручинин.

— Будто Вадим был здесь, когда он тут вовсе не был.

— Что?!

Кручинин с трудом сдерживал гнев.

— Впрочем, — быстро сказала она, — если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…

Кручинин с негодованием остановил её движением руки.

Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным, Кручинин перевел разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла, тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, мой друг. Я с удивлением смотрел, как тает во время этой беседы образ холодной львицы, который я создал себе, разглядывая Фаншетту, и как она становился простой, остроумной и умеющей расположить к себе женщиной. Право, глядя на них, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницу и кофе.

Да не посетует на меня читатель, я готов был упрекнуть Кручинина в бессердечности, когда через минуту понял, что его поведение, даже самое упоминание о голоде, было не чем иным, как ловким ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и дать ему возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр. Было совершенно очевидно: он ищет следы пребывания Гордеева. Он оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-жёлтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил было одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухавшую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой — кофе. Кручинин ел так, как будто голодал неделю. Я с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного желудка. Мне было стыдно напомнить Фаншетте о собственном существовании, а она, по какой-то странной забывчивости, даже не предложила мне присесть к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила обо мне. Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, я не нашёл в себе силы это сделать: я слишком люблю халву.

Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошёлся по комнате. Его взгляд снова остановился на жёлтых перчатках.

Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула. По-моему, она даже испуганно прикоснулась к виску.

— Боже мой, — пролепетала она в полной растерянности, — боже мой!.. Мы с вами ищем доказательств его присутствия, а я и не знала, что они тут…

— Это его перчатки? — спросил Кручинин.

— Ну, да же, конечно, его, — обрадованно говорила она. — Он забыл их…

— Когда?

— Не помню… Право, не помню.

— Во всяком случае не в ту ночь?

— О нет! Его же тогда не было! — с уверенностью воскликнула Фаншетта.

Мы молча спустились с лестницы, молча сели в автомобиль. Хотя это была моя машина, Кручинин без стеснения завладел рулем. Это может показаться парадоксальным, но я хорошо знаю, что за руль он садится именно тогда, когда хочет сосредоточиться. Я проверил и на себе: если сидишь рядом с водителем, то гораздо больше внимания обращаешь на то, что происходит вокруг, нежели тогда, когда сам сидишь за рулём. Тут всё внимание устремлено лишь на детали, определяющие направление и скорость движения, а руки и ноги совершенно рефлекторно, помимо мыслительного процесса, который может идти своим чередом, совершают движения, необходимые для управления автомобилем.

Кручинин обычно ездит осторожнее меня. Поэтому мы без особой спешки продвигались вдоль Неглинной. Примерно около Государственного банка нам предстояло обогнать трамвай. Место здесь узкое, и ежели возле тротуара стоят автомобили, то едва остается полоска, чтобы проехать между ними и идущим трамваем. Когда Кручинин поравнялся с моторным вагоном, я не мог не обратить внимание на то, что происходило на его задней площадке. У меня был достаточно наметанный глаз, чтобы сразу опознать в двух парнях профессиональных карманщиков. Один из них, довольно искусно разыгрывая суетливого и неловкого пассажира, прижимал к перегородке какого-то хорошо одетого бородача с большим портфелем. Другой с не меньшей ловкостью — со стороны это бывает обычно лучше видно — залез в задний карман «объекта» и извлёк из него, бумажник. Однако «объект» был, по-видимому, человек чуткий. Он уловил что-то неладное и схватился за карман. Вор тут же допустил оплошность: он на полном ходу трамвая соскочил со ступеньки и… в следующий миг был под колёсами заднего вагона. Сообщник вора, притискивавший пассажира, настолько растерялся, что, выскочив из вагона, не дал себе труда даже подобрать бумажник, обронённый попавшим под трамвай карманщиком. И тотчас исчез в толпе.

Мы с Кручининым — не любители такого рода происшествий и не стали здесь задерживаться. Проезжая, я успел только заметить, что нерастерявшийся пассажир, у которого похитили бумажник, довольно проворно выскочил из вагона и бросился к своему бумажнику, лежавшему возле самого трамвайного колеса.

Вероятно, я позабыл бы об этом мелком происшествии, если бы через день о получаемой Кручининым газете московской милиции не натолкнулся на заметку, сообщавшую о том, что под колёсами трамвая погиб вор-рецидивист, ловко ускользавший от преследования уголовного розыска. По приведённой характеристике преступника я никак не мог предположить, что речь идёт о том самом карманщике, падение которого я видел. Но дата и часы происшествия сходились настолько, что ошибки быть не могло. Зачем этому ловкому специалисту по взлому понадобилось лезть в карманы пассажиров, оставалось неясным.

По-видимому, подобное же сомнение возникло и в милиции, так как были приведены точные данные идентификации личности преступника по дактилоскопическим отпечаткам, снятым с трупа. По этим-то отпечаткам и была отыскана карта покойного и с неопровержимостью установлена его личность.

Я показал эту заметку Кручинину,

Прошло дня три-четыре со времени этой беседы, когда однажды утром нас разбудил звонок следователя, ведущего дело Гордеева. Тоном совершенно обескураженного человека он просил Кручинина приехать немедленно. То, что мы от него услышали, способно было смутить кого угодно.