Роберт Уилсон - Кровь слепа

— Но кто же выкрал Дарио? — воскликнула Консуэло.

— Не знаю.

Из комнаты рядом донесся сдавленный крик.

— Увези меня из этого места, — сказала Консуэло. — От этого кошмара.

Они вышли в большую комнату. Испаноговорящий вернулся туда.

— Что-то не так? — спросил он.

— Этот мальчик — не ее сын, — ответил Фалькон. — Мы его не знаем.

— Так не должно было быть, — сказал мужчина, покосившись на дверь.

— Своего сына-то я знаю, — сказала Консуэло.

— Оставайтесь здесь. Не двигайтесь.

Испаноговорящий прошел в комнату, где допрашивали кубинца, все еще привязанного к стулу, но лежащего теперь вместе со стулом на полу лицом вниз и с окровавленной тряпкой во рту. Дверь закрылась. Оттуда донеслись вопросы по-русски. Сдавленные крики боли. Затем невнятный, еле различимый шепот. Дверь отворилась.

— Он говорит, что мальчика у них никогда и не было, — сказал испаноговорящий. — Не знаю, верить ли. Так или иначе, мы это выясним. Можете идти. Только минуточку.

Он сунул руку в карман камуфляжных штанов и достал оттуда два диска в пакетиках.

— Выглядят точь-в-точь как зашифрованные диски № 26 и 27, но информация в них несколько отличается. Замените ими оригиналы. Пароль и программное обеспечение понадобятся те же, что и для тех, которые находятся у вас в полиции. Оригиналы доставите нам. А теперь вы идите. Она останется.

— Что?

— Останется как залог. Мальчика-то теперь мы не имеем.

— Нет, — возразил Фалькон. — Ее я здесь одну не оставлю. Если остается она, остаюсь и я. И дисков вы не получите.

— Подождите.

— И никакого залога вам не требуется, — сказал Фалькон. — Вы знаете, где нас найти.

Русский вышел через входную дверь. Прошло три минуты. Истязание кубинца продолжалось. Консуэло пришлось затыкать руками уши. Входная дверь распахнулась. Русский кивком велел им выходить.

— Сеньор Ревник согласен — так нам даже проще.

Он повел их к машине. Вдали все еще работала землечерпалка. Консуэло села в машину рядом с местом водителя. Русский, вытащив фонарик, поднырнул под багажник и вылез оттуда с черненькой коробочкой в руке.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Прибор слежения.

— Вы, однако, не спешили, — заметил Фалькон.

— Последние три километра нам пришлось проделать пешком, — возразил мужчина. — Но рассчитали мы все очень четко и поспели вовремя, разве не так? Не слишком рано, чтобы зря не волноваться, и не слишком поздно, чтобы вас не…

Фразы он не докончил и, сказав adios, [18] Прощайте (исп.). пошел в сторону дома. Фалькон опустился на сиденье рядом с Консуэло в ярко освещенном салоне машины. По просеке они выехали на грунтовую дорогу, миновали стоявшую в высокой траве машину, чьи передние фары были заклеены черным скотчем так, чтобы оставались только щели. Прыгая по неровностям, добрались до шоссе. Фалькон вел машину, низко склонившись к рулю. В Кастильбланко-де-Лос-Арройос он достал свой служебный мобильник и стал набирать номер.

— Обращаться в полицию поздновато, — сказала Консуэло.

— Не могу винить тебя, если ты упускаешь из виду, что в качестве полиции должен был выступить я, — сказал Фалькон, все еще кипя возмущением. — Я и сам почти забыл об этом.

— Кому ты звонишь?

— Начальнику шифровального отдела. Он должен возможно скорее взломать эти два последних диска.

— Оставь это, Хавьер. Сейчас шесть утра. Тебе придется долго и нудно объяснять труднообъяснимые вещи человеку, еще не успевшему толком проснуться. Уверяю тебя, что ничего хорошего из этого не выйдет. Успеешь устроить все, когда прибудешь на службу.

— Ну а Ревник? Не боишься, что он взбесится?

— Плевать. Едем поскорее, и все. Ревнику следует научиться терпению. Да и ты сможешь как-нибудь потянуть с ним. Диски в полиции, так что ты на коне, — сказала она. — Понимаю, что после всего этого ужаса у тебя руки чешутся что-то предпринять, но мой тебе совет никому не звонить, потому что это может иметь самые далеко идущие последствия.

И вновь они в машине, мчатся во тьме. После страшного напряжения всех сил — непреодолимая усталость. Фалькон одной рукой вел машину, другой обнимал Консуэло, прильнувшую к его груди. Время от времени он переключал скорости. Прервали тишину они не сразу.

— Я знаю, что ты сердишься, — сказала она.

— На себя самого.

— Мне кажется, что я подставила тебя под удар.

— Никакого удара я не ощущаю, — ответил Фалькон, подумав что на самом деле удар этот очевиден.

— Понимаю, чего тебе стоило вот так уехать, бросив погибшего мальчика, — сказала она. — Понимаю, потому что и мне это было нелегко. Они похоронят его в общей яме, вместе с этими мерзавцами. Зароют в землю, как птичку, которую угораздило разбиться об оконное стекло. А его мать так и не узнает, где он и что с ним.

— Я подумаю обо всем этом засветло, — сказал он. — Чтобы разобраться в том, что произошло, нужен свет. А еще нужно зеркало.

— Я хочу поехать к тебе, — сказала она. — Не могу провести эту ночь одна. Даже час-другой — и то не могу.

Он крепко прижал ее к груди. Но остановиться и перестать перебирать в памяти сумбурные и безобразные воспоминания о произошедшем он не мог. Где он ошибся, с какого момента все пошло не так? Едва он начал разрабатывать линию Марисы Морено, как русские взяли его в оборот, засыпав звонками с угрозами. Затем они принялись за Консуэло, что только подтверждает, что настоящая их цель он. Но он делал именно то, против чего так предостерегал его Марк Флауэрс: связывал воедино кусочки непроверенной информации, неподтвержденные факты, подгоняя общую картину под ту, что сложилась у него в голове. Нет, надо вспомнить каждый из звонков, его время и все, что ему предшествовало, и что было после, и что ему говорили каждый раз. Что в точности было ему сказано.

— Ты все думаешь, — сказала Консуэло. — Сейчас думать не годится. Не время, Хавьер, ты ведь и, сам так сказал. Дождись, когда рассветет. Тогда все может проясниться.

Он припарковался возле своего дома на улице Байлен. Небо все не светлело, хотя и было уже около семи. Они сразу поднялись наверх, разделись, встали под душ. Помогли друг другу смыть с тела вонючую грязь. В сток стекала серо-черная жижа. Консуэло вымыла голову. Он намыливал ей плечи и спину, разминая ее мускулы, возвращал ее к жизни. Они сидели на полу душевой кабины под фонтаном водяных брызг, и он обнимал ее ногами, а его руки были обвиты вокруг ее тела. Он целовал ее затылок.

Потом они молча поднялись, выключили душ, вытерлись полотенцами в темной спальне. Она отшвырнула полотенце, он уронил полотенце на пол. Он недоумевал, как после ночи, которую они пережили, он может чувствовать такое возбуждение. Она же не понимала, откуда в ней это желание, эта тяга к нему столь сильная, как будто вернулись ее двадцать лет. Но ведь и вся ночь перед этим была вне логики и недоступна разуму. Они сцепились, как борцы в схватке. Она впилась зубами в его плечо так сильно, что у него занялось дыхание. Он вдавился в нее со всей дрожью страсти, увлекая ее к кровати. Тела их липли друг к другу, повинуясь первым, еще робким, толчкам. Вцепившись ногтями в его спину, она торопила его, шпоря пятками его обнаженные ягодицы. Казалось, она не могла насытиться, желая все более и более полного соития, и это пьянило его, вынуждая убыстрять темп, пока все существо ее не охватила дрожь и она не почувствовала, как бешено, уже где-то в горле, колотится его сердце, и не приникла к нему в восторге, все ширившемся, до последних упоительных содроганий, когда она продолжала лежать под ним, вскрикивая и ударяя матрас тыльной стороной ладоней.