Ольга Лаврова - Брачный аферист

- В тот вечер ты вышел из своей каюты, - мягко, но неумолимо повторяет Дайнеко. - Огляделся. В коридоре никого не было.

Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осиливает его! И устремляется вниз по лестнице.

- В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?

Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушенными светильниками.

- Короче говоря, да. Да!

И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в коридор и замирает перед дверью с табличкой "15". Дверь открывается - пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.

- Она так лежала, когда ты уходил? - Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.

Тот морщится, стараясь не смотреть.

- Какое значение, так или не так...

В нашей каморке воцарилось тихое ликование.

- Сознался, - зашептала киногруппа. - Надо же, сознался!

- Теперь у фильма есть развязка!

А тем временем развязка продолжала "развязываться". Михаилу Петровичу надо было услышать о подробностях преступления, потому что только они могли восстановить истинную картину происшедшего.

- Она так лежала?

- Какое значение, так или не так... - и, кривя губы, старается не смотреть.

Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдерживает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоминанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.

- Как ты ее?

- Я ее задавил, черт бы ее побрал!

- Голыми руками?

- Да.

- Просто руками справился?

- Да-а... - с интонацией "подумаешь, делов-то!". - Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были...

- Но она все-таки сопротивлялась?

- Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.

- Кричала она?

- Как она могла закричать?

- Вырывалась, ногами билась?

- Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный... Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.

- Ты рассказываешь о себе. А что она?

- Я точно не помню... не могу помнить всю эту картину...

- Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?

- Нет, наверно.

- А отчего не воспользовался ножом?

Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т.е. действовал с заранее обдуманным намерением.

- Когда шел, я не знал... это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел... Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя...

- Что же тебя разозлило?

- Она меня задела... я был в таком душевном состоянии... Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.

- Ну-ну, концы отдавать не надо.

- Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел... У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно... тоже бывает у человека состояние такое.

И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.

- Да зачем же вы отпустили?! - кинулся оператор.

- Проголодался, братцы. Пора обедать.

- Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы ловить, пока рассказывает.

- Он вправе подумать. Пусть защищается.

- Снова упрется!

- Снова и разговорится.

Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобретательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убийстве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.

В двух словах версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина, и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически можно было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случилось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.

Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасплох, женщина оказалась беззащитной.

Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые указывали либо на первый, либо на второй вариант развития событий.

- Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня западная кровь...

- Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?

- Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете... Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был... Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни вывели меня из себя... У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей - как ее там зовут? - пока никого нет. И тут у меня настроение все и испортилось и тому подобное... я говорю, за такое мужья убивают!

- Когда ты понял серьезность твоего намерения? Сразу?

- Да... нет... не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил.

- Ну, а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?

Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.

- А черт ее знает, видела - не видела... Я не хочу врать.

- Врать не надо, - покровительственно согласился Дайнеко, будто в детском саду. - Но постарайся восстановить картину.

- Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать...

- Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень просматривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, азербайджанка. Молодая, красивая.

- Впрочем говоря, аферистка, - быстро сказал Ладжун.

- Почему вдруг?

- Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда я что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, я знал, что она наведет шмон, - понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.

- Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.