Вильям Козлов - Ради безопасности страны

— Паша, ты спишь? — негромко спросил Вася. В его густой шевелюре запутался голубоватый лунный лучик.

— Сплю, — еще тише ответил Шорохов, стараясь не рассмеяться.

— Утром, дружище, подниму ровно в пять, — сообщил Вася. — Я тут такую ямину нашел! Не удивлюсь, если сом попадется.

— Мне, знаешь, мед понравился, — сказал Павел Петрович. — После рыбалки махнем на пасеку к Кузьме Даниловичу? Килограмма два возьму, вот жена обрадуется!

— Торговаться буду я, — заявил Вася. — С незнакомых он за литровую банку двенадцать рублей дерет, ну а с меня — десятку.

— Вася, не буди ты меня на заре-е... — жалобно пропел Павел Петрович.

— За ноги в лодку стащу, если будешь сопротивляться, — засмеялся тот и прикрыл дверь.

— Черт бы побрал эту рыбалку! — проворчал капитан. — Выспаться не дадут! — Перевернулся на бок и, зажмурив глаза, стал внушать себе, что должен немедленно заснуть: «Все мысли прочь, руки стали ватными, ноги в коленях расслабились, дыхание спокойное, ровное, я хочу спать, спать, спать...» Аутотренинг сработал безотказно.

Через пять минут капитан Шорохов крепко спал.

Василий Ершов был в приподнятом настроении: нынче утром на глазах у Шорохова он мастерски подсек и элегантно подвел к лодке полуторакилограммового леща. Плоская, как блюдо, золотистая рыбина, глотнув воздуха, дала подтащить себя к самому борту, а тут Вася в мгновение ока просунул под нее подсачок. И только оказавшись в лодке, дуралей-лещ изогнулся и бешено замолотил черным осклизлым хвостом по днищу, обрызгав их грязной водой, скопившейся под ногами. Ершов придавил его ногой, он счастливо смеялся, что-то лопотал, даже не сразу заметил, что удочку уронил в воду. Надо быть настоящим рыбаком, чтобы получать столько удовольствия от пойманной рыбины. У Павла Петровича тоже кто-то клюнул, однако, когда он взмахнул удочкой, на крючке ничего не оказалось, Когда солнце поднялось над бором, ему с трудом удалось уговорить Васю причалить к берегу, — тот надеялся еще одного, как он говорил, «лаптя» зацепить...

И вот они едут проселком на «Москвиче» Шорохова к пасечнику. Дорогу перелетают сороки, в стекло с костяным звуком ударился жук и отскочил. В багажнике две литровые банки для меда. Ершов пообещал, что он выпросит у старика майского, лечебного меда. Помогает от всех болезней, а он, Вася, запросто отличит любой другой мед от майского. Бывает, некоторые пасечники разводят сахарный сироп, а пчелы таскают взятки в улей прямо на пасеке. Такой мед напоминает патоку, хотя отличить его от настоящего неспециалисту довольно трудно, — по цвету и вязкости он точно такой же, как и цветочный. Ну а его, Васю, не проведешь! Без майского меда они не уедут.

Павел Петрович понемногу с меда перевел разговор на пасечника. Лепков — местный, до войны здесь был колхоз, он работал бригадиром полеводческой бригады, в шестидесятых годах образовался птицеводческий совхоз, развернулось крупное строительство, для рабочих стали возводить двухэтажные кирпичные дома, птицеферма оснащена передовой техникой, большой автомобильно-тракторный парк... Кузьма Данилович, выйдя на пенсию, занялся пчелами. Собственно, он и организовал колхозную пасеку. У него и своих ульев хватает, весь участок заставлен. Мед-то он продает на сторону свой. Был в городе на курсах пчеловодов, а теперь к нему приезжают учиться. Кто попробовал его меда, тот только к Лепкову за ним и ездит. Из города, из районного центра, из окрестных деревень. От меда Кузьма большой доход имеет, купил старшему сыну «Жигули», свой большой дом на отшибе, за домом луг, заросший клевером, рядом поле гречихи, так что его пчелам есть где взяток брать.

— Странно он как-то разговаривает, — глядя на дорогу, проговорил Шорохов. — Будто каждое слово у него на вес золота!

— День-деньской с пчелами, не мудрено и разучиться говорить, — сказал Ершов. — Кузьма шефствует над юными пчеловодами поселковой школы. Вообще-то его уважают, но есть один недостаток — сильно прижимист! В жизни никому бутылки не поставит, а на дармовщину только дай выпить!..

— В прошлый раз он ничего интересного мне про партизан не рассказал, — продолжал Павел Петрович. — Может, не в духе был? Ты уж постарайся его растормошить... Сколько уж живу тут, а материала почти не собрал. Как я повесть-то писать буду?

— Я захватил бутылочку, — заулыбался Вася. — Расшевелим старика! Ты знаешь, как он водку пьет? На каждый стакан — ложку меда. И гляди, небось уже под семьдесят, а здоров куда тебе!

— У вас что, стаканами глушат?

— Бывает, и из горла́! — рассмеялся Василий.

— Интересно, сам местный, а партизанил где-то в Прибалтике...

— В районной газете в прошлом году к Дню Победы писали о нем... — Ершов нахмурил лоб, вспоминая: — Бежал, кажется, из лагеря военнопленных, ну и примкнул к первому попавшемуся партизанскому отряду... Не все ли равно, где он партизанил?

— Моя повесть связана с этой местностью... А эти, юные пчеловоды, часто у него бывают?

— Все время пасутся на совхозной пасеке, — ответил Ершов. — Да и домой к нему бегают, помогают ульи мастерить.

Павел Петрович решил обязательно потолковать с ребятами, — может, сюда приезжал за медом седой гражданин на «Жигулях» цвета слоновой кости?

— Младший братишка мой, Витька, тоже ошивается у Лепкова, — сказал Ершов. — Раз пришел домой — не узнать, всю рожу раздуло! Ездил с Кузьмой на мотоцикле ловушки проверять, ну и рой упустили...

— Красивые у вас тут места, — глядя на засиневшее сквозь сосновые стволы лесное озеро, сказал Шорохов.

— Тут дальше такие леса, где и на медведя можно напороться, — оживился Ершов: о родном крае он любил поговорить. — Да, хочешь познакомлю тебя с одним прелюбопытнейшим экземпляром рода человеческого? — вспомнил Василий. — Глядишь, и для твоей повести может сгодиться... В шестидесятых годах у нас тут был громкий процесс над двумя дезертирами. Когда началась война, отец, сын и еще один односельчанин, скрываясь от мобилизации в Красную Армию, подались в лес, от нас будет километров тридцать. Глухие там места, гиблые. Кругом болота, комары, мошка. Туда даже за грибами не ходят. И что ты думаешь? Прожили в лесной глухомани ровно двадцать лет! Видно, от дикости и тоски отец и сын убили своего односельчанина из-за какого-то пустяка. Пересидели всю войну, к немцам тоже не вышли из лесу. Одичали, почти разговаривать разучились, ночами подбирались к хуторам и деревенькам — то поросенка в мешок, то теленка угонят или козу, из амбаров зерно тягали, но больше питались лесными дарами: мед брали в дуплах от диких пчел, охотились на разное зверье, рыбу ловили, силки ставили... В общем, в шестьдесят первом сами вышли к людям, правда, в них уже мало чего человеческого осталось... Вот как бывает — сами себя наказали! Отупели, заросли бородами, в глаза людям не могли смотреть... Был суд, дали им по семь лет. Отец в колонии умер, а сын вернулся, Работает в леспромхозе раскряжевщиком. Говорят, бирюк бирюком, хотя и женился, дети есть, а людей по-прежнему сторонится, потому и работу выбрал себе отдаленную, лесную...