Нил Олсон - Икона

— Мне кажется, ты все-таки решишься.

Чернобородый вернулся со стаканом прохладной воды — как раз такой, какую любил Андреас.

— Все, Антон, — сказал Фотис, и русский снова вышел.

— Как ресторан? — поинтересовался Андреас.

— Ресторан, — проскрипел Фотис, — вполне успешно. У нас постоянные клиенты — из местных, заглядывает и молодежь с Манхэттена. Наверное, где-нибудь написали, что у нас лучшая греческая кухня во всей Астории.

— Поздравляю.

Фотис махнул рукой:

— Что эти люди могут понимать в еде? Да и в последнее время я мало занимаюсь рестораном.

— Мало?

— Нанял великолепного менеджера, и он даже не ворует. У меня другие заботы.

Это было приглашением к разговору, который Андреасу был неинтересен. Он знал, что его друг подвизается во многих сферах, и если сейчас появились новые — что ж, это не имело никакого значения. Его не волновали ни амбиции, ни даже дерзость их удовлетворения. В грязноватых сделках Фотиса он чувствовал печальное отчаяние, ведущее к безрассудству, отчаяние уходящего человека, пытающегося своими свершениями побороть судьбу.

— Мой сын болен, — сказал Андреас.

Фотис бросил на него тяжелый взгляд, в котором сочувствие смешивалось с раздражением из-за смены темы.

— Я знаю.

Разумеется, он знал. Мэтью, внук Андреаса, был крестником Фотиса. Ирини, мать Мэтью, приходилась ему племянницей. Круг был тесен.

— Мэтью говорит, что дела обстоят неважно, — продолжал Андреас, — лечение пока не дало результатов.

— Может быть, попробовать других врачей — получше?

— Врачи больницы «Гора Синай» считаются здесь лучшими.

— В Бостоне лучшие врачи. Но наука может только то, что может.

— В нашей семье никто не страдал этим заболеванием.

— Ты должен надеяться на лучшее.

Это что, насмешка? Так мягко, участливо — нет, скорее стариковская забывчивость.

— Не думаю, что в моем возрасте можно этим заболеть.

Фотис смотрел на него, чуть слышно перебирая свои вечные нефритовые четки, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

— Мой бедный Андреу.

Несколько минут они сидели в желанной для обоих тишине. Отпив воды, Андреас наконец решил доставить удовольствие собеседнику.

— Я вижу здесь новые полотна.

Глаза Фотиса загорелись.

— В последнее время я стал больше внимания уделять коллекционированию, — с готовностью заговорил он. — Мне кажется, это мое настоящее призвание.

— Понятно.

— Да ладно, я знаю, о чем ты думаешь. Только дурак будет тратить деньги на искусство. Слишком ненадежно. Но мне нравится. Нравится следовать своему особому вкусу, нравится находиться в окружении красивых вещей.

— А этот пейзаж?

Фотис повернулся, чтобы взглянуть на картину.

— Голландия. Мне сказали, что это ученик Брейгеля. Красивая, правда?

— Очень красивая. Я вижу, у тебя и икона есть.

— Несколько. Не очень старые, не слишком ценные. В последние века их написали слишком много. Вот эта — из России.

— Тебе наверняка хочется иметь в своей коллекции старые византийские иконы.

Драгумис снова повернулся к собеседнику. Удовлетворенная и в то же время холодная улыбка блуждала по его узкому породистому лицу.

— Их мало на рынке. В частных коллекциях они почти отсутствуют. В основном в музеях и церквях, так что о цене не договориться. Их истинная ценность — в их духовности. — Фотис Благочестивый.

— Безусловно.

— Ты слышал о смерти Кесслера?

Андреас вздохнул. С самого начала он подозревал, что этот принудительный визит связан со смертью Кесслера и иконой.

— Слышал.

— Связей не теряешь. Молодец.

Андреас пожал плечами. Не говорить же, что он прочитал об этом в «Нью-Йорк таймc». Фотис был уверен, что Андреас получал информацию по каким-то своим каналам. Ладно, пусть думает, что Андреас все еще часть этой сети.

— Итак, что же думает наше чудесное греческое правительство об этом событии?

— А что им думать? Они знают о Кесслере только то, что рассказал им ты.

— Ты так думаешь? В таком случае их досье совершенно пусто, поскольку я ровным счетом ничего не рассказывал им о Кесслере. Да и с чего бы?

— Я тоже. Может, они пользуются другими источниками? От меня они ничего не могли узнать.

Они снова помолчали. Андреас стал думать, где тут мог быть туалет.

— Душеприказчиком назначена его внучка. — Драгумис вытащил из пачки длинную коричневую сигарету и закурил. — Она собирается произвести оценку всей коллекции.

— Ты предложил ей свои услуги?

Выпустив струю дыма, Фотис засмеялся:

— Я еще слишком молодой коллекционер. Думаю, она обратится в один из аукционных домов.

— Логично.

— Похоже, у нее далеко идущие планы. Ее адвокат уже связался с крупнейшими музеями. Представляю себе: Кесслеровский зал музея «Метрополитен».

Андреас насторожился.

— Почему «Метрополитен»?

— Ну это так, к примеру, но скорее всего его она и выберет. Кесслер коллекционировал Средневековье. В этой стране не так много мест, где могли бы по достоинству оценить работы этого периода. Во всяком случае, ни один из других нью-йоркских музеев на это не способен.

— А почему именно Нью-Йорк? Почему не Европа?

— Возможно, попробуют оценить в Европе, хотя все-таки его домом был Нью-Йорк. Да и следы нехорошие остались в Европе. Швейцарцы его не тронут, как, вероятно, и немцы. Да ладно. Ни за что не отгадаешь, кому «Метрополитен» поручил осмотреть коллекцию.

Андреасу не надо было догадываться.

— Твоему внуку, — продолжал Фотис. — Мир тесен, не так ли?

Андреас пытался скрыть беспокойство, хотя нервы его были на пределе. Драгумис был старше, и у него оставалось меньше сил, но ему всегда лучше удавались эти игры, потому что он был жестоким, безжалостным и всегда умел найти слабое место противника.

— Фотис, — сказал он спокойно, в его голосе не слышалось ни угрозы, ни мольбы. — Не втягивай в это дело Мэтью.

— Мой дорогой Андреу, при чем тут я? Ты что, думаешь, они спрашивали моего совета?

— А как ты узнал об этом?

— Мэтью сам мне сказал. Слушай, их главный специалист по Средневековью уже пожилой человек, отнюдь не стройный, красивый юноша, как наш мальчик. Мэтью специализируется на Византии — это результат твоего воспитания, я тут ни при чем. Все эти годы ты возил его по церквям и музеям. Ясное дело, что они выбрали Мэтью. Девушке он понравится, музей получит икону, а наш мальчик заработает очки. Что здесь плохого?

— Ничего плохого нет, если все дело только в этом.

— Честно? Я начинаю сомневаться. — Старик сделал неопределенный жест рукой. — Потому что ты здесь.

— Мой сын болен.

— Твой сын болен уже несколько месяцев. Кесслер же умер десять дней назад.

Андреас откинулся в кресле, отчаянно желая оказаться где угодно, но не в этом логове зверя, замышляющего недоброе.