Патрик Квентин - Он и две его жены, Кто-то за дверью, Леди из морга

Я ухватился за спинку кресла. Трэнт продолжал говорить - спокойно, объективно, сухо, как если бы читал скучный рапорт.

- Я немедленно сел в полицейский автомобиль, чтобы приехать сюда. Однако, подъезжая, я увидел миссис Хардинг, которая садилась в такси. Я велел ехать за ней. Она вошла в дом, в котором находится офис Фонда. Я предоставил ей несколько минут времени, после чего последовал за ней наверх.

Он замолчал. В глубокой тишине, воцарившейся в комнате, я ощущал только его руку, лежащую на моем плече

- Мне очень жаль, мистер Хардинг, - снова заговорил он. - Для меня нет ничего хуже вот такого окончания дела. Но может быть, при таких обстоятельствах, когда в это дело замешано столько невиновных, столько превосходных людей, которые могли бы предстать перед судом…

Он снова замолчал, оборвав фразу на середине. Эту минуту невыносимого, напряженного ожидания прервал Пол.

- Но ведь вы не хотите сказать, что она…

- Я предполагаю, что миссис Хардинг знала, что мистер Фаулер молчал только из опасений за собственную шкуру. А после того, как его вынудили бы признаться в присвоении денег Фонда, он наверняка сказал бы все. Она сознавала, что положение ее безнадежно. И она выбросилась из окна на улицу. Я очень сожалею, что должен сообщить вам об этом. Я завалил это дело…

- Ясное дело, она только так и могла поступить, - услышал я голос Пола, звучавший словно в тумане. - Теперь все будет замазано. Улажено по всем правилам, по-коллингхемовски.

Я больше не слушал их. Я стоял неподвижно, опираясь на кресло, и думал: "Никогда, никогда я не смогу повесить в подобное". Но прошло немного времени, и я почувствовал, что, несмотря на потрясение, ужас, замешательство, я, к моему великому изумлению, начинаю верить… Женщина, которая всегда была права, в присутствии которой каждый казался глупым, виновным и нестоящим… Идеальная Жена. До самого конца, до последней минуты. Ведь она еще позвонила миссис Мэллет, она помогала мне во всем, она стойко играла до конца свою роль, хотя и знала, что все это теперь всего лишь кошмарная комедия. И наконец, прежде чем уйти, произнесла собственную эпитафию: "Я всегда желала стать достойной дочерью моего великого отца"…

Я слышал, как сквозь вату, голос Трэнта, который продолжал оправдываться, неловко пряча свое волнение.

- Ясно, что у нас больше нет никаких причин задерживать Анжелику Робертс. Я позабочусь, чтобы ее немедленно освободили. Нет никаких сомнений, что она всем обязана вам. Потому что, если бы не вы…

А я в эту минуту думал о Бетси и о том, что она должна была пережить за последние дни… Обреченность… ужас… И какие нечеловеческие усилия требовались от нее, чтобы выглядеть так, как всегда. Насколько труднее было положение, в котором оказалась она, чем ситуация, в которой находился я… Но все это теперь ничего не значило. И я почти с ужасом подумал, что то, что должно было стать величайшей трагедией моей жизни, приобрело форму довольно смутного чувства жалости, как если бы я стоял над трупом кого-то, кого я почти не знал, какого-то наименее подозрительного, но наиболее коварного из всех рабов Си Джей, раба, который предпочел убить человека, нежели пойти на риск восстановить против себя общественное мнение.

И вдруг мне вспомнилась Анжелика, которая всегда пренебрегала общественным мнением; перед моими глазами возник ее образ: не расплывчатое видение из сна, но Анжелика такая, как тогда, когда она подбежала ко мне, сияя улыбкой и протягивая руки.

"…Я не была безумной, когда так любила тебя. Ты просто пошел по одному неправильному пути, а я - по другому".

"Бога ради, Анжелика! Неужели ты считаешь, что я сделал это из-за любви к тебе?!"

Так я ей тогда ответил. И так подумал… Я, муж другой женщины, убежденный, что любовь и обязанность любить - это одно и то же.

Или тогда я тоже обманывал кого-то?

"Неизвестный спустился по сходням, сделал несколько шагов по набережной и остановился. Он был в плаще, с непокрытой головой, необычайно бледен. Позади него едва заметно покачивалась темная масса теплохода. Корабли - постоянно в движении. Из-за тумана тишина в порту сделалась гнетущей и казалось, будто на землю опустилась вечная ночь".

Точка, новый абзац.

Итак, это начало моего нового романа. Шесть первых строчек первой главы. Определенная атмосфера создана, не правда ли? Бледный незнакомец, туман, опустившаяся на землю вечная ночь.

Я написал это ровно неделю назад. Быстро. В один присест. Шесть строчек. А потом отложил ручку и погрузился в размышления.

Ровно неделя, как я размышляю. Теперь уже не размышляю, а паникую. Я всегда писал с легкостью, и такое внезапное безмолвие собственного разума вызывает у меня растерянность.

Самое интересное, что я не исчерпал себя. Я прекрасно знаю, что я хочу рассказать. В сущности, этот роман - плод честолюбия, и именно честолюбие тормозит работу.

Быть может, мне не по силам сюжет? Быть может, я недостаточно умен? Ведь, по существу, дело здесь в уме. Более того - быть может, в гениальности. У меня, возможно, есть талант, но, я почти уверен, гениальности мне не хватает.

Объективно проблему разрешить нелегко. Этот тип, зимней ночью сошедший с корабля в Дьеппе - ибо дело происходит в Дьеппе, по той простой причине, что я здесь живу и мне легче поместить происходящее в город, который я знаю, а потом Дьеппу присуща своеобразная, чуть гнетущая атмосфера, какие-то особенные ночи, и все это очень подходит для моей истории, - этот тип, словом, который сходит с корабля, на самом деле прекрасно знает, куда идет, хоть я и изображаю его нерешительным.

В старой части города есть маленький отель, который мне хорошо известен. Я давно собирался описать его в какой-нибудь из своих книжонок. От этого отеля пахнет адюльтером. Адюльтером и еще всякими происшествиями, дающими пищу для скандальной хроники в газетах. Одно всегда соседствует с другим.

Такое красное кирпичное здание с дурацкими занавесками на окнах. И можно легко вообразить, как за этими занавесками происходят самые разные вещи. Вот вполне обычная женщина не без труда заглатывает двадцать таблеток гарденала. Какой-то испанец спокойно, не торопясь, душит маленькую стриптизетку. Заезжий священник, умирая от отравления, призывает другого священника. Можно вообразить себе все, что угодно. Этот отель специально для такого рода штучек. Он называется "Тупик", потому что расположен на небольшой улочке, заканчивающейся тупиком.

У входа целыми днями восседает косоглазая белобрысая толстуха. Она сидит за стойкой портье, высокой как церковная кафедра, и каждый, кто желает получить комнату, вынужден приподниматься на цыпочках. Не потому ли всегда чувствуешь себя слегка виноватым под голубым выцветшим взглядом белобрысой толстухи, которая, кажется, вот-вот придавит тебя всей тяжестью своей суровости и своих огромных грудей.