Патрик Квентин - Он и две его жены, Кто-то за дверью, Леди из морга

- Странно, - говорю я. - Послушайте-ка.

Разумеется, он ни слова не понимает, и я перевожу:

- "У подножья скалы обнаружено тело неизвестной женщины…,". Ньюхавен, 17-ое марта… Сегодня у нас 20-ое. Значит, три дня назад.

- Три дня назад, в Ньюхавене! - взволнованно повторяет Улисс. - Но ведь я оттуда приехал. Из Ньюхавена!

- Там вы сели на пароход. Погодите…

Я читаю заметку и вкратце ему перевожу: у подножья скалы в Ньюхавене было обнаружено тело светловолосой женщины, лет тридцати, одетой в шерстяное бежевое платье. Следствие предполагает, что она упала с двадцатипятиметровой скалы. Личность женщины еще не установлена. Полиция склоняется к версии, что это самоубийство.

- Вы думаете, я знал эту женщину? - спрашивает Улисс с ноткой беспокойства в голосе.

- Если чемодан действительно ваш… и если вы потрудились обвести заметку красным карандашом…

- Самоубийство, - произносит он задумчиво. - Это лишь версия, - говорю я с улыбкой.

- Но кто эта женщина? Какие у меня могли быть с ней отношения?

- Если мы узнаем это, не трудно будет установить, кто вы такой.

Улисса неодолимо притягивает чемодан, он снова к нему возвращается. Ему бы, наверное, хотелось, чтобы чемодан был бездонным, но внутри остался лишь пакет, перетянутый резинкой. Похоже, пачка писем.

Улисс разворачивает пакет, и выясняется, что в нем лишь одно письмо, между листками которого лежит несколько фотографий. Он вынимает их, и, нахмурив брови, принимается разглядывать.

- Покажите-ка, - говорю я через некоторое время и протягиваю руку.

Не отрывая взгляда от фотографий, он передает мне один снимок, который, видимо, уже изучил.

- Но, послушайте, у нее светлые волосы, у этой дамы, - замечаю я, бросив взгляд на фотографию. - И потом она выглядит, точно, лет на тридцать!

Улисс поднимает на меня глаза, в них - растерянность.

- Вы думаете, это та женщина, которая покончила с собой?

- Откуда мне знать. Но какие-то детали совпадают… Покажите остальные снимки.

Он протягивает мне одну за другой остальные фотографии, описывая их, как если бы я страдал близорукостью:

- Опять она, на берегу моря… Здесь - крупным планом… А это - на улице… Вот здесь ее видно очень хорошо Красивая, правда? Какие чудесные глаза!

Он идет к свету, чтобы получше разглядеть последнюю фотографию. Но мне совсем не нравится, что он так близко подошел к окну. Я окликаю его:

- Эй! А эту фотографию вы хотите спрятать?

Он возвращается ко мне со смущенным видом.

- Это очень… интимная фотография. Печально, если это действительно та женщина, что погибла в Ньюхавене. Такое прекрасное тело…

Похоже, он не собирается расставаться со снимком. И я снова протягиваю руку.

- Покажите же и мне, эгоист! Держу пари, что на этой фотографии она голая, а?

Он кивает и, словно нехотя, расстается со снимком.

- Восхитительно? - говорю я. - Живая роденовская модель

- Была живая, - грустно замечает Улисс.

- Подождите ее хоронить! В конце концов, нет доказательств, что это та женщина, о которой говорится в газете… Может, посмотрим, что в письме?

- Возьмите, прочитайте, - Улисс отдает мне сложенный вчетверо листок. - У меня не хватает храбрости. Не знаю, почему, но все это внушает мне тревогу, даже причиняет боль.

Я смотрю на него с удивлением.

- Только что вы говорили, что хотите знать, что завеса должна приподняться. Возможно, сейчас она приподнимется.

- Это-то меня и пугает. Будто я прихожу в себя после глубокого обморока. Неожиданный страх - боюсь шума, света, жизни. Боюсь того, что могу узнать.

Меня охватывает беспокойство, подхожу к нему ближе, вглядываюсь в лицо. Слава богу, все те же пустые, затуманенные глаза человека, утратившего память.

- Может быть, к вам возвращается память?

- Нет, - говорит он, сжимая лоб своими длинными пальцами. - Но во мне происходит что-то непонятное… Какое-то шевеление… Мрак стал иным. Он утратил свою неподвижность. Словно я заперт в темной комнате и слышу, как снаружи дует ветер.

Однако не эти ощущения немощного слепца помогут нам продвинуться вперед. Ну же, тормошу я его, все-таки надо узнать!

Сажусь за стол и склоняюсь над письмом. Неровный почерк, как если бы писал человек в состоянии сильного нервного возбуждения. Написано по-французски, и, разумеется, начинается словами: "Любовь моя".

Услышав их, Улисс вздрагиваем

- Ах, это любовное письмо! Вероятно, его писала та женщина?

Я переворачиваю листок, чтобы взглянуть на подпись.

- Нет. Подписано "Поль".

- "Поль", - повторяет Улисс, его лицо судорожно морщится. - Вы думаете, письмо от меня?

Он подходит к столу.

- Может быть.

- Тогда, значит, меня зовут Поль.

Знаю, он был бы очень рад зваться Полем. Получить, наконец, имя. Но у нас нет никаких доказательств, замечаю я ему, что он является автором письма.

- Постойте! Возможно, есть способ это проверить, Как вы думаете, можете вы что-нибудь написать?

- То есть?

- Ну, я хочу сказать: сохранили ли вы умение писать, несмотря на амнезию?

- Полагаю, что сохранил, поскольку я не забыл речь.

- Тогда садитесь на мое место, - говорю я, вставая. - Вот вам блокнот, вот ручка.

Улисс усаживается за стол.

- Что писать? - спрашивает он, хватаясь за ручку и глядя на меня, как прилежный ученик.

- Все равно что. Или нет, пожалуй. Пишите: "Любовь моя". Сравним с письмом.

Судорожно слов пальцами ручку, он начинает писать и медленно бормочет:

- Любовь… моя…

Я забираю у него листок и сравниваю оба почерка.

Они не имеют ничего общего, и Улиссу, который смотрит со своего места, вытягивая шею, словно жираф, прекрасно это видно.

- Ладно! Значит, меня зовут не Поль, - со злостью произносит он. - И я никогда не писал этого письма!

Я немедленно возражаю:

- Напротив, напротив, вы очень даже могли его написать!

Он смотрит на меня, ничего не понимая. Разница в почерках не так уж важна, объясняю я ему. Его почерк мог измениться вследствие несчастного случая, который с ним произошел.

- Взгляните-ка на то, что вы написали сейчас. Не скажешь, что это нормальный почерк. Будто ребенок писал… Покажите-ка руки!

Он вытягивает перед собой свои красивые руки, словно впервые их видит.

- У вас очень тонкие пальцы, - говорю я. - Это не руки человека, занимающегося физическим трудом, нет! Раньше у вас наверняка был другой почерк.

- Но в таком случае, - замечает он, - если я автор письма, как же оно очутилось у меня? В моем чемодане? Оно должно было остаться у адресата?

Замечание по существу. Я в раздумье почесываю подбородок.

- Разумеется. Но, надо полагать, вы получили его назад. Согласитесь, тут нет ничего невозможного. Вы могли повидаться с этой женщиной и забрать у нее свое письмо.

Он снова погружается в задумчивость.