Леонид Никитинский - Тайна совещательной комнаты

— Да, Лена, — сказал он и поправил на носу очки в тонкой золотой оправе.

— Вы понимаете, что я обязана вам верить как адвокат своему подзащитному, но я не обязана верить вам как человек человеку?

— Конечно, — сказал он.

— И тем не менее я вам верю. В той части, что вы не убивали Пономарева.

— Ну, слава богу! — сказал Лудов. — А в остальных частях это все вообще чепуха.

— Не скажите, — сказала адвокатесса. — От мошенничества при растаможке нам с вами вряд ли удастся отбиться. Все-таки производство в Тудоеве существовало для отвода глаз, потемкинская деревня, это же сразу ясно.

— Ну, это не совсем так, двести рабочих мест мы там создали.

— Тем более это наглядно. Да и контрабанда… Конечно, не один вы так делали, но это не аргумент для защиты, к сожалению.

— Все так делали, но в тюрьме оказался я, — подхватил Лудов. Адвокат Кац, сама любившая пошутить и делавшая это иногда цинично, все же не могла понять, когда он начинал говорить таким тоном, что там в шутку, а что серьезно. — Результат справедлив с точки зрения дао. Будучи человеком книжным по рождению, я полез в бизнес; в Китае любой ребенок знает: не надо пытаться переписать дао…

Здорово он держится, принимая во внимание, что уже три года здесь. Но у них было не так много времени, и ее время стоило денег.

— Давайте-ка все-таки поконкретнее.

— А я думал, вы просто так зашли, — сказал Лудов. — Для чего нам сейчас в двадцать пятый раз возвращаться к делу? Они что, провели биологическую экспертизу трупа?

— Нет, — сказала она и показала одними глазами: об этом вслух не стоит. Еще помедлила и добавила: — У меня есть мысль ходатайствовать о рассмотрении дела в суде присяжных. Они вменяют вам убийство при отягчающих обстоятельствах, и этот состав дает нам такой неожиданный шанс.

Он посмотрел на нее внимательно. На самом деле, он уже и сам думал об этом и даже советовался в камере, но ему нужно было проверить себя.

— Я уже говорил вам, Елена Львовна, что вы первый адвокат, с которым мне доставляет удовольствие работать. Но это предложение вряд ли разумно. Стоит присяжным узнать хотя бы, сколько я плачу вам, своему адвокату, и они осудят меня за одно только это.

— В обычном суде у нас не будет никаких шансов, — сказала она невозмутимо, — Все это там просто проштампуют, и все. И труп, не говоря уж про контрабанду и мошенничество. Все, что вы недоговариваете, судья обернет против вас. Раз вы молчите — значит, вы убийца. А перед присяжными — чем черт не шутит?

— Мне надо подумать, Лена, — сказал Лудов. — Все-таки с присяжными — это очень долго и тяжело, а результат, вероятнее всего, тот же самый.

— Подумайте, конечно, — сказала она и стала складывать бумаги в папку. — Только недолго. И скажите, когда вы закончите читать дело.

— Хоть завтра. Там и читать уже нечего, в этих томах.

Лудов привычно заложил руки за спину и пошел по длинному тюремному коридору: тетка в хаки спереди, мужик в хаки сзади, ключ — звяк, тамбур — клац! Думать ему было уже не надо, этот шанс казался единственным.

Пятница, 19 мая, 18.00

Петрищев стоял в полутемной церкви, понемногу наполнявшейся народом, в очереди на исповедь, и ему было нехорошо. Его крупное угреватое лицо выражало муку, он то глядел в испуге на иконы в глубине, то бессильно закрывал глаза.

— Вы последний? — спросила его шепотом маленькая благообразная старушка.

— Да-да, — торопливо и хрипло выдавил Петрищев и вдруг громко икнул.

Старушки в очереди испуганно покосились на него, как на медведя.

— Я сейчас, — сказал он и вышел на улицу.

На улице было жарко; он перешел на другую сторону, подошел к ларьку, скользнул глазами по рядам с бутылками пива, но купил воды, жадно выпил, вытер пот, закурил, икнул, затоптал сигарету и пошел обратно в церковь.

Священник отец Леонид был еще довольно молодой человек с окладистой бородой и чересчур любопытными глазами за стеклами нарочито немодных очков.

— Эка, опять, — сказал он, стоя сбоку от конторки, на которой лежали Евангелие и крест. — С утра пьете, пахнет от вас. Нехорошо это, Федор. Молитву-то читаешь?

— Молился, батюшка, — сказал Петрищев, сгорая от стыда. — Неделю держался, а вчера напился опять. Нутром похмелился. Простите ради Христа.

— Да что с тобой делать, — сказал батюшка, подглядывая через Федино плечо, велика ли еще очередь на исповедь. — Отпускаются грехи рабу Божьему…

— А вот еще… — торопливо спросил Петрищев. — Повестка мне пришла. В присяжные зовут идти. А это не грех?

— Ну нет, — сказал священник, уже приподнимая епитрахиль, чтобы накрыть ею Федину голову, — Это же по закону. Да и пить вам несподручнее будет там.

— Но сказано же: «Не судите…» — заколебался Федя.

— «Да не судимы будете» — эхом откликнулся священник. — Нет, это про другое. Тут важно, чтобы по закону и по правде… — Он наконец поймал его желтой епитрахилью, Федя бухнулся на колени, и батюшка сверху перекрестил его медвежью голову.

Четверг, 8 июня, 11.00

Три недели читать все подряд книжки из библиотеки вместо уже неразличимых в своих серо-бурых картонных переплетах однообразных томов уголовных дел — какое это было счастье. Герои книг, когда хороших, а когда и не очень, это-то он умел отличить, казались судье Виктору Викторовичу людьми более реальными, чем подсудимые, чьи судьбы ему были не то чтобы совсем безразличны, но в глаза им он уже не глядел. Переполнилась в нем душа, не у всякого судьи она такая великая, и не было уже в ней места их всех впускать. Эту болезнь души он тоже в себе иногда смутно чувствовал, и она его иной раз пугала, но сейчас, в санатории, его беспокоила больше всего язва, успешно, впрочем, рубцевавшаяся.

— А это обязательно? — боязливо спросил Виктор Викторович, наблюдая, как врач готовит хитрую кишку, которую сейчас через горло будет пихать ему в пищевод.

Врач не ответил, и Виктор Викторович с тоской поглядел в окно, будто навеки прощаясь с кустом сирени, буйно расцветшим в саду санатория.

— Ложитесь на бок, дышите через нос — приказал врач.

Виктор Викторович послушно раздвинул большие черные, но уже седеющие усы и взял в рот подгубник. Врач стал вводить кишку, у пациента начались спазмы.

Но уже через десять минут он сидел в кабинете главного врача санатория, где не было никаких таких страшных приборов. Пухлая, средних лет главврач листала историю болезни и, с удовлетворением гукая, вчитывалась в заключения.

— Ну вот, все отлично зарубцевалось, — сказала она. — Жирного не ешьте, кофе не пейте, ну, в крайнем случае, с молоком. Вы ведь не курите?

— Тридцать лет курил, три месяца назад бросил, — отчитался он с гордостью.

— Молодец! — похвалила врач. — Для вас теперь самое главное — не нервничать.