Ли Ванс - Расплата

— Питер Тайлер?

Двое полицейских в белых рубашках появляются у меня за спиной, их золотые значки ослепительно сияют, а пистолеты в кобуре оттопыривают пиджаки. Тот, который стоит слева от меня, небрежно положил руку на рукоять черной железной дубинки, висящей у него на поясе.

— Да, это я. — У меня недоброе предчувствие.

— Вы не могли бы пройти с нами, сэр? — говорит полицейский справа от меня, показывая на бежевую дверь метрах в пятнадцати от нас. Он старше, седые волосы обрамляют лысую макушку, а через ремень перевешивается пивное брюшко.

— Зачем? — Я размышляю, обязан ли я подобным приемом Тиллинг, или он как-то связан с событиями в Москве. В любом случае, ничего хорошего.

— Мы хотим задать вам несколько вопросов, — отвечает полицейский и забирает у девушки мой паспорт. Коп бегло просматривает документ, прежде чем засунуть его в карман.

— Какие еще вопросы?

— Пожалуйста, сэр, не усложняйте нам работу.

Люди из других очередей с любопытством глазеют на то, как меня уводят полицейские. Я нутром чую недоброе. Бежевая дверь выводит в широкий коридор с цементным полом и бледно-зелеными стенами; в одном месте, на высоте моей Головы, штукатурка осыпалась, и на стене виднеется пятно засохшей крови.

— Лицом к стене, руки за спину, наклониться вперед, — командует старший полицейский.

— Вы меня арестовываете?

— Мы вас задерживаем.

— Вы не можете меня задержать, не арестовывая, и не можете арестовать, не объявив мне, за что. Так что либо скажите, почему я арестован, либо отпустите меня.

— Вы хотите, чтобы мы сделали все по-плохому? — равнодушно интересуется полицейский постарше.

Молодой полицейский тут же шагает вперед; дубинка уже у него в руке.

— Нет, — быстро отвечаю я, поворачиваясь к стене и наклоняясь вперед в неудобной позе. — Я буду сотрудничать. Но я хочу позвонить своему адвокату.

— Мы передадим это куда следует, сэр, — говорит старший полицейский. Он обыскивает меня и надевает на меня наручники; они сразу же начинают неприятно давить мне на запястья. Ей-богу, я сожалею, что у меня такое похмелье. Я просто не могу не бояться.

Двое полицейских берут меня за локти и ведут к лифту. Мы спускаемся, проходим еще через несколько бледно-зеленых коридоров и заходим в комнату, облицованную белой плиткой. В комнате нет мебели, за исключением складного стола с коробкой хирургических перчаток, фонариком и парой проволочных корзин сверху.

— Сейчас я сниму с вас наручники, — сообщает старший полицейский. — Вы должны выложить содержимое карманов на стол и снять всю одежду. Вы меня понимаете?

— А когда я смогу позвонить…

Он резко дергает за наручники, так что они впиваются мне в запястья, и задирает их вверх, вынуждая меня просеменить к столу, опустив голову до уровня ремня.

— И держите свою гребаную варежку на замке, сэр, — добавляет коп. — Никто тут не будет выслушивать ваше дерьмо.

Я просыпаюсь в камере несколько часов спустя. Сейчас уже, по идее, должно быть утро воскресенья. Я весь мокрый от пота, а голова болит даже сильнее, чем накануне. После того как полицейские посветили фонариком в мой зад и заставили меня поднять яйца, они дали мне синий хлопчатобумажный комбинезон и провели в камеру размером метр восемьдесят на два сорок, в которой не было окон, зато стоял запах аммиака, а лампочка высоко над головой издавала громкое гудение. Несколько часов я ходил из угла в угол, и клаустрофобия накатывала на меня подобно морскому прибою. И без того ужасную ситуацию ухудшает еще и то, что мне неизвестны причины моего задержания. Я пытался убедить себя, что мне просто не повезло — ведь меня сцапали в ночь на воскресенье, когда каждый полицейский в маломальских чинах сидит дома и смотрит ключевые моменты гонок «Наскар» по кабельному телевидению, и что я смогу поговорить с каким-нибудь начальником завтра утром, выясню, что происходит, и позвоню своему адвокату, чтобы он вытащил меня отсюда. Но это не помогло.

Я спускаю ноги с железной койки, привинченной к полу, и стараюсь не застонать, когда боль в голове становится нестерпимой. Возле раковины запах аммиака еще сильнее. Сложив ладони ковшиком, я споласкиваю лицо и набираю полный рот тепловатой воды. Накативший приступ страха не дает мне сглотнуть. Я должен выбраться отсюда. Я нажимаю на кнопку вызова охранника, расположенную рядом с дверью, жду минут двадцать, пока он придет, и когда он наконец появляется, снова требую дать мне позвонить. Но он закрывает заслонку окошка в двери и, ничего не отвечая, уходит прочь.

Я опять сажусь на койку и наклоняюсь вперед, хватая воздух ртом. Если окружной прокурор Уэстчестера добьется своего, именно таким может оказаться мое будущее — меня, беспомощного, будут держать в клетке и за мной станут присматривать молчаливые сторожа. Когда я был в отряде скаутов, руководитель говорил с нашей группой защитников животных накануне первой большой вылазки с ночевкой. Он рассказал, что когда он был маленьким, то играл на заброшенном поле, куда ему нельзя было ходить, и упал в колодец. Он вцепился мертвой хваткой в выступающий над головой камень и провел целую ночь, плавая в ледяной воде. Он сдерживал панику, в деталях представляя себе спасательную операцию, которую, как он знал, возглавит его отец. Он знал имена всех мужчин, которые будут его искать, и клички их собак, и, что важнее всего, — он знал: эти люди никогда не опустят руки. Если кто-то из нас вдруг заблудится в лесу, заключил руководитель, или свалится в колодец, или попадет в другую передрягу, которая будет казаться безвыходной, самое главное — не дать себе запаниковать, потому что нас обязательно будут искать наши отцы и руководители отрядов.

Сейчас меня никто не ищет, и я чувствую, как силы потихоньку покидают меня — чувствую так же четко, как если бы я плавал в холодной-холодной воде. На глаза наворачиваются слезы жалости к самому себе. Хуже всего то, что я считал, будто вырос и стал таким же мужчиной — мужчиной, который никогда не сдается, если кому-то, кого он любит, нужна помощь. Я подвел Дженну, когда она так нуждалась во мне, и сейчас я снова подвожу ее. Вскочив на ноги, я возобновляю свои круги по камере. Никогда не думал, что буду радоваться тому, что моего отца больше нет, но если бы он сейчас мог меня видеть — я бы этого не вынес.

— Тайлер, — раздается голос за дверью, — мы сейчас откроем камеру. Выходи наружу, становись лицом к стене, руки на затылок.

Двое охранников, которых я раньше не видел, надевают на меня наручники и ведут очередными коридорами в комнату, где за железным столом сидят трое мужчин в деловых костюмах. К полу прикручена низкая табуретка, а в стену напротив встроено большое зеркало. Охранники пристегивают мою лодыжку к ножке табурета, снимают наручники и уходят. Я осторожно разглядываю себя в зеркале. Я бледный и потный, но никто не догадается, что я только что плакал.