Михаил Литов - Картина паломничества

***

Переваливался Лоскутников под мощной кремлевской стеной с ноги на ногу своим жиденьким телом. Он там пожимался, глубоко встревоженный и уязвленный. Он был тощий, высокий, почти долговязый мужчина, но вообще-то видный, поскольку имел узкое благородное лицо и из глубины подзапавших, даже чересчур притянутых к ушам глаз смотрел умно. А в природе все гуще скапливалось вечернее потемнение, и следовало полностью решить, идти ли к Тонечке на бурную ночевку или вдруг куда как основательно заняться этой проблемой национальной идеи и возникшей из-за нее умственной и душевной неразберихи. Он решил все-таки идти. Проблему можно было оставить и на потом, а когда б он пропустил без всяких уважительных причин свидание, всякий раз с большим трудом добываемое, то рисковал бы навсегда потерять любовницу.

Тонечка, выкраивая ночные встречи, думала не о том, хорошо ли обманывать мужа, а о трудностях и опасностях этого промысла, и у нее было ощущение, что она то и дело совершает подвиг. Лоскутников был для нее, правду сказать, не столько человеком, ради которого она прилагает трудные и в некотором смысле даже сомнительные старания, сколько неким внешним обстоятельством, своим давлением подталкивающим ее к разным телодвижениям, которым она уже собственной волей и прихотью придавала характер героических свершений. Так что Лоскутников, в глазах Тонечки, был вообще не вполне разумной силой, а скорее чем-то вроде скандального или, скажем, даже вредительского звука в приличном обществе, услыхав который не сразу и сообразишь, осмеять ли испустившего его человека или сделать вид, будто ничего не произошло. Как бы с этого, с подобного анекдота, и началось сближение Тонечки и Лоскутникова, со временем превратившись в постоянное Тонечкино хождение по лезвию бритвы. И если бы она узнала, что Лоскутников заметался в тени кремлевской стены, позволяя себе ставить вопрос о целесообразности их свидания, она увидела бы этого человека еще более мелким и ничтожным, чем сам он видел себя перед тьмой обступивших его криков. И Лоскутников в своем внутреннем видении упрощал Тонечку, может быть, даже больше, чем это делала она, мысленно ставившая его в безгранично зависимое от ее подвижничества и всяких капризов положение. Он уже как будто твердо решил идти к ней, а между тем она оставалась далекой и не вполне желанной. Лоскутников страдал. Протискиваясь в сутолоке неожиданно навалившихся проблем, он заузил лицо до некой уже небывалости и, вытянув губы, озадаченно присвистнул.

Темная громада требовавших чуда людей надвигалась на него, и он перевалился через нее с ощущением тонкого страдальчества, трагической усталости в груди. Лишь после этого ему удалось обрести более или менее свободное состояние, и он скорым шагом пошел к дому любовницы. Она жила на окраине городка. Там не должны были соседи заметить Лоскутникова. Он проскользнул вдоль забора и бесшумно отворил калитку. В листву, в таинственный ночной сад мягко лился свет с веранды. Наверное, Тонечка в нетерпеливом ожидании зажгла для него маяк. Лоскутников умилился. Где-то у соседей тявкнула собака. Бусловы собаки не держали, и это было хорошо для планов ночного гостя. Он подошел к веранде, все еще стараясь не шуметь, и заглянул внутрь. За столом сидел по-своему величественный Буслов и читал книгу. Лоскутников содрогнулся и замер, пораженный. Он отлично знал этого важного человека, не замечавшего рогов на своей макушке, они вместе работали в старейшей газете здешних краев. Недавно возникшая новая газетенка мешала той оставаться единственной печатной гордостью города, но эта, новая, действовала в коммерческом духе, что позволяло старой считаться умным органом информации и некой как бы даже мысли, так что, казалось бы, какая же и конкуренция? А тем не менее состязание, нередко выходившее за рамки приличий, имело место, и по-настоящему умен в этой истории борьбы старого с новым был один лишь Буслов.

Глядя, как он, отхлебывая чай из стакана, порывисто пробегает глазами книжные страницы, Лоскутников это вполне осознал. Не только быстрым и легким, копьеобразным умом, который один мог бы помочь их газете одолеть назойливого соперника, умен Буслов, но и мудр он, глубок, и много в нем того сокровенного, что другому человеку в какую-то минуту становится вдруг позарез необходимо выведать, испытать на себе, попытаться некоторым образом присвоить. Не ошибаюсь ли я, не преувеличиваю ли достоинства и силу моего друга? - мучился Лоскутников. Может быть, думал он, мне сейчас нужен мудрец, некий пророк, и я поспешил разглядеть его в Буслове, а в действительности он такой же обыкновенный, как и тот писатель в театре, не сумевший ничем насытить любознательность своих слушателей. Конечно, ничего толком не знал Лоскутников о Буслове, кроме того, что ему следовало знать и о любом жителе их городка, ставшего его знакомцем, а то и приятелем; не раскусил он своего коллегу, не научился угадывать внутренние его соображения и только воображал теперь, по странному стечению обстоятельств, что тому не составило бы ни малейшего труда справиться с разрозненностью, с разбросом идей и их воплощений, с которым так и не сумел справиться он, Лоскутников.

Отчего же я стою один в этом чужом саду? Что ж это я тут, ей-богу, как тать в ночи? Почему не вхожу? Что меня ждет? - спрашивал себя не задавшийся нынче любовник. Его влекло к Буслову неудержимо. Но не стыдное ли случится, если он сейчас решится переступить порог бусловского дома?

- А, коллега, - сказал хозяин, когда Лоскутников вошел.

Нежданный гость заговорил сбивчиво:

- Проходил мимо, а тут, смотрю, свет... я и решил зайти, тем более что есть разговор...

- И что за разговор? - спросил Буслов с усмешкой, обостренно сверкнувшей на его узких губах.

- А вот сейчас скажу! - тонко выкрикнул Лоскутников.

Буслов объяснил, что его жена уже спит, легла пораньше, а сам он должен был уехать в командировку, но по ряду причин не уехал, и вот теперь сидит на веранде, читает книгу и пьет чай, гостя же ему придется привечать самому. Сейчас он, мол, угостит Лоскутникова чаем. Но Лоскутников отказался от чая, даже и жестами показал, что ему не до того. Никаким чаем, изобразил он, не залить его тоску и отчаяние. Он весь был оголенное смятение, и казался Буслову немножко смешным.

Приезд болтливого столичного писателя, вечер в театре. Но встречи восторженных поклонников с их кумиром не получилось, обозначил Лоскутников.

- Был спровоцирован вопрос о национальной идее, - вдруг выразил он совсем не то, что до сих пор видел в случившемся на вечере. Но он выразил это строго и потому сам уже отчасти должен был поверить в сказанное.

Пока он рассказывал, как люди в театре громко и раздраженно требовали утоления их духовной, идейной жажды, а писатель не мог толком ответить и ловчил, ускользая от нацеленного на истину вопроса, крепкий и некоторым образом упитанный Буслов медленно и торжественно раскуривал набитую ароматным табаком трубку, усаживался поудобнее в кресле у стола, закидывал ногу на ногу, каждым движением наращивая свою уютно расположившуюся величавость. Он наращивал и расстояние между своим великолепным покоем и бестолковым смятением гостя и делал это расстояние уже непреодолимым.