Михаил Литов - Люди Дивия

- Тебе? - спросили мы с Остромысловым в один голос.

- О нет, - усмехнулась она, - мне жаловаться не пристало, со мной все в порядке. А вот наш потерпевший, пострадавший город, и все эти возбужденные и растерянные люди, и те двое на крыше машины... как быть со всем этим?

-----------------

И я думал о том, мысленно задавал тот же вопрос, и сформулирован он был отнюдь не лучше, чем вопрос Дарьи, ибо неясность, неясность и к тому же потрясающая разность между тем, что представляли собой мы (или я, если речь идет обо мне одном), и состоянием окружающего. Есть я и есть окружающее, есть пути... И бывают, бывают минуты, когда все это трудно не только совместить, сопоставить, но хотя бы связать тонкой ниточкой обобщающего вопроса. Тут не спросишь "что делать", и неуместен традиционный вопрос "кто виноват", разобщенность, некая размонтированность вдруг достигает невиданных пределов, колоссального размаха, трагического звучания, пафоса, подвергающего сомнению существования самого Бога, но в результате, пробежав немало беличьим бегом в колесе, а может быть, и до сих пор продолжая бежать, вообще ничего не достигает. Поэтому на влажных от выпитого вина губах Остромыслова заиграла снисходительная улыбка, а я, что ни делал с собой, как ни напрягался, как ни храбрил взгляд, устремляясь под хрупкий лед глаз моей лесной подруги, ничего, кроме пустоты, стоявшими за ее вопросами и нашими ответами, не различал. Остромыслов все лучше, все полнее понимал смысл своей будущей книги. С поистине философской глубиной он выпишет людское шествие, которое с дивных просторов, с ясной дневной поверхности, с нехоженных троп незаметно и неизбежно сворачивает сначала в узкие закоулки, где еще можно любоваться бездонной голубизной неба, а затем и в темные проходы между домами, которые строил неизвестно кто, в бесконечные сумрачные лабиринты, возведенные не иначе как самим дьяволом. И та же приятная, снисходительная, доброжелательная, великодушная улыбка, что заиграла на его губах, когда он залюбовался невинной чистотой Дарьиного лица, бесшумно затрубит в лучиках проницательных глаз философа, когда он убедится, что вместе со всеми зашел в тупик, в безысходность, однако не последнюю, поскольку стену, возникшую перед ними, все-таки можно разобрать и сломать. И сейчас ведь был один из таких тупиков, а он, философ, вовсе не горевал и не отчаивался, напротив, совсем не плохо себя чувствовал, попивая вино на отрытой террасе и следя за происходящим в чужом и не безразличном ему городе с высоты второго этажа.

- А мне бы хотелось быть нужной... быть полезной... - сказала Дарья, стесняясь волнения своих умных и теплых слов. - Помочь людям, принести им пользу... Люди нуждаются... А ты полезен? - вдруг спросила она Остромыслова, в упор глядя на него. - Я многое пережила в лесу, о многом передумала. Это так укрепляет... Начинаешь понимать, как часто людям нужна помощь... и что только человек способен ее оказать.

У нее были другие настроения, не то что у Остромыслова. Но в трудный час нас поведет Остромыслов, а не она. Я облизнул губы и коварно усмехнулся, не спуская глаз с тоненькой шеи Дарьи, столбиком торчавшей над черным блестящим воротником ее куртки. Как мила была девушка, как полезен был ее вид для утомленных и разочарованных глаз, как освежающе и бодряще действовал на изможденных путников, как воспламенял их угасшее было воображение! Остромыслов, восхищенный красотой девушки, положил руку мне на плечо и сказал, глядя куда-то поверх меня:

- Богиня так задурила голову богу, что даже вышла из нее. Вот это номер! Женщины знают, что делают.

- Но первая женщина ограничилась всего лишь ребром мужчины, - возразил я.

Остромыслов покачал головой, не соглашаясь со мной, и убрал с моего плеча руку.

- Когда им надо, - сказал он нравоучительным тоном, - они умеют изобразить неведение и невинность - мол, находятся в начале пути и им еще только предстоит взять свое.

- Взять от мира или от мужчины?

- Мир и есть мужчина, - изрек философ.

- А как же Бог?

- Бог дает лишь то, что затем в полном объеме отнимает. Женщина действует иначе. Она отнимает все, притворяясь при этом, будто отдает себя без остатка.

-----------

Поучения философа были на редкость хороши. И мои возражения, если следует называть то, что я говорил, этим словом, тоже кое-чего стоили, вовсе не уступая по силе остромысловским изречениям, но я все же предпочитал смотреть его глазами на происходящее внизу, в моем родном городе. Я лишился дома, жены, рукописей, документов, шансов на получение наследства, но не чувствовал себя отверженным, судьба Верхова вовсе не сталкивала меня на обочину дороги, не обрекала на бессмысленное и гибельное изгойство. И в этом я видел залог скорого возвращения к покою, к стабильности, залог будущего процветания города, уже никак не сопряженного с "растительными" экспериментами его отцов. Но не пора ли сказать несколько слов о том, что последовало в истории Верхова за пожаром, начавшимся в доме убитой продавщицы и перекинувшимся на неказистые домишки нижней части? Нижний Верхов почти весь выгорел, - как метались люди между языками пламени, негодуя, ужасаясь, плача, заламывая руки, трубя о горьком прощании с прошлым, вынашивая семя бунта! - не пощадил огонь и роскошный особняк нашего прославленного журналиста. Масягин-старший, забытый сыном, не растерялся и, взглянув на разливающуюся по земле геенну огненную, насупился с доблестью, о которой не скажешь, что она достойна лучшего применения. Скорбный головой отставник, внештатно воюющий полководец, он в замызганных кальсонах и с обнаженным неприглядным торсом вышел из дома, где уже горели занавески и глумливо потрескивала краска на мебели, и принялся руководить огромной армией пожарных, к чести которой надо заметить, что она без ропота, добровольно, даже доброжелательно и в полном составе поступила под его начало. Правда, эту армию видел один лишь самозванный воитель, складывавший руки у рта рупором и издававший звуки походной трубы, но тем легче было ему направлять ее на самые трудные участки образовавшегося фронта, тем проще было старику бросать отряды бойцов туда, откуда еще никто не возвращался. А ведь это был настоящий ад! Горело все вокруг, и пламя лизало даже небо. Послав своих неустрашимых воинов навстречу верной гибели, и сам полковник поспешил в огонь, чтобы сделать то, что не под силу было даже его парням. Шел он как бы танцуя, и это не удивительно, если принять во внимание, с какой жаровней приходилось вступать в соприкосновение его босым ступням; но по дороге его перехватили настоящие пожарники. Отвлекшись от своей благородной миссии, укротители огня долго тискали, мяли, скрючивали, сворачивали и даже били старика, который вырывался от них, всей душой разжимая последние объятия разума и наперекор всему поспешая на исполнение задуманного им подвига.