Михаил Литов - Московский гость

В больнице новоявленных пациентов поместили в одной палате, на соседних койках, но они, едва придя в себя, принялись ругаться, обвиняя друг друга в случившемся, и даже слегка передрались в борьбе за утверждение своей правоты. Их раскидали по разным палатам, да тут обнаружилась еще более печальная и обещающая грозные невзгоды напасть: какие меры не предпринимались, избыток пищи не выходил из вождей. Еда затворилась в их желудках, сделалась некой тайной за семью печатями, и медики не видели никакой возможности добраться до нее. Если сами вожди и не слишком-то страдали физически от как бы продолжавшегося чревоугодия, то окружающие страдали изрядно, поскольку от них пошел неприятный душок разлагающейся пищи. Рядовые врачи могли только гадать, переваривается ли хоть с какой-то успешностью пища или действительно разлагается, увлекая за собой в гниение и тела несчастных, но вопрос об их участи на обозримое будущее должно было решать начальство. Решение было молниеносным и жестким. Завонявшихся политиков скинули в изолированное помещение, в бокс, входить в который без крайней нужды была снята обязанность даже с бесправных, притерпевшихся ко всякому дерьму нянечек. Мученики пищеварения стонали за наглухо запертой дверью бокса, то возвращаясь к осмысленной жизни, то снова впадая в детство.

6.ТАЙНЫЕ СЛОВА

Было, казалось бы, совершенно понятно Григорию Чудову, как обустраивать жизнь на новом месте, с прицелом на бессмертие, но ему мешали всюду настигавшие витийства Виктора. Григорий знал, как жить, а Виктор знал, как поговорить обо всем на свете. Первый имел вкус к трагедии или, может быть, все-таки чуточку пониже - к драматизации событий и прежде всего бродившего внутри него вдохновения, у второго же преобладало чувство полноты бытия, крепившееся на постоянном пребывании в Кормленщиково и беспрепятственной возможности хорошенько обо всем рассудить. И результатом их соединения под одной крышей, в довольно тесном пространстве мемориала, хотя бы и священном, было то, что Виктор вел свою обычную жизнь, ставшую творческой просто потому, что ему всегда было о чем сказать, а Григорий как бы продолжал путаться в том, что с ним бывало и прежде, теперь лишь украсившись новыми людьми, и не мог приступить к истинному развитию. Результат только на поверхностный взгляд мало что значащий.

Виктор был по-своему, конечно, трагичен, но для него кручи и тропки над безднами остались в прошлом, он уже мог говорить об этом прошлом посмеиваясь, словно в пустыньке между сердцем и неустанно барабанящим слова языком, как бы с охотой признавая себя более чем скромным суденышком, которое держится на плаву лишь благодаря случайно внедренной в него славным здешним краем выносливости, может быть, отчасти и сверхъестественной. А для Григория еще слишком остра была ночь, бросившая его на грань между жизнью и смертью, и поскольку он выдержал испытание, он ощущал в себе мощь. Но эта мощь нуждалась в действии, а не в созерцании и тем более не в слушании чужих словес.

Не может быть, чтобы короткая и узкая жизнь, которую ведет на земле человек, и была окончательно всем, что дано человеческой душе. Тело, разумеется, отмирает, но душа-то?.. Стоило ли затевать человека, чтобы он мотыльком выпорхнул на свет и тут же сгорел, не уловив даже и источника этого света? Человек устроен сложно, но каким-то образом с ним случается та странная вешь, что он предпочитает, в большинстве случаев, вести нелепую, жалкую, никчемную жизнь. Так ему проще, так ему легче найти компромисс со своей ленью, нежеланием думать, страхом перед сильными и опасными страстями. Но и естественной в таком случае выглядит смерть человека, его обреченность на полное угасание, на бесполезность какого-либо его продолжения за гробом.

Однако если не все таковы, как большинство, то кто-то единственный, не похожий на других, отвергающий компромисс, выглядит как раз живым доказательством, что бытие все же оставляет душе шанс приобщиться к его основам и в конце концов отправиться в вечные скитания по лабиринтам мироздания. Надежда на это кажется абсурдной, тем более абсурдной представляется вера, что так оно и есть. Но умные люди, замечательно далекие, кстати сказать, от тупого бездушия Гегеля и ему подобных, уже не раз учили своих слушателей и читателей, как, каким прыжком преодолевать пропасть между твердой прозой повседневности и диким абсурдом веры. Пусть Творец больше не испытует тебя хитрым требованием принести ему в жертву твоего сына, но бросает же для чего-то тебя некий вседержитель среди ночи в лужу, - неужели и этого мало для разгона, для последующего прыжка? И вот Григорий Чудов уверовал. Впрочем, он поверил не в шанс как изделие тайных, сверхъестественных сил или некой особой мудрости бытия, а в то, что именно он вычленил в себе такой шанс и в естественном порядке завладел им, даже если отныне ему предстоит самому стать носителем абсурда, воплощением абсурда, замкнуться в абсурде, отгородиться от внешнего мира, от всего мироздания, в котором не найти ни малейшего подтверждения его шанса.

С точки зрения Григория, после той ночи вселенная заметно оскудела и опустела, имея под собой неспособных людишек, а сам он наполнился огромным содержанием, пусть пока и зашифрованным. Осталось только подобрать ключ к шифру и приступить к делу, разгадать суть этого дела, суть того, что ему необходимо делать. Строить дом? Сажать деревья? Учить людей? Иногда ему казалось, что и уже он совершал бы нужные поступки, когда б его не отвлекали разглагольствования Виктора. Однако он не уезжал из Кормленщикова и даже не уходил от Коптевых, смутно угадывая, что начинать должен именно здесь. В ту ночь, когда в Беловодске куролесили жертвы Кики Моровой, Виктор мешал Григорию (а они ночевали в одной комнате) уснуть, давая следующие разъяснения:

- Многие не понимают, какой смысл я вкладываю в эти слова - "калики перехожие". А иные даже полагают, что я и сам не знаю, что они означают. Неправильно, я знаю, очень даже знаю. А смысл, который я в эти слова вкладываю... ну что тебе сказать, парень?.. ты-то, наверно, понял! Да, я ироничен. А скажи, могу ли я быть другим после всего, что пережил и передумал? Я не ироничен по отношению к себе и к человеку как таковому, человеку в целом. Слишком много трудилась над нами природа, чтобы я теперь сидел да посмеивался над итогами ее труда. Но я ироничен, когда люди приходят к нам в Кормленщиково, делают серьезные лица, тянутся за мной хвостиком, внимают моим затверженным урокам и воображают себя не только теми единственными, кому я хочу рассказать какую-то исключительную правду, но отчасти даже и богатырями духа. Вот именно что отчасти! И в этом "отчасти" нет ни бескорыстия, ни той нищеты, что служит пропуском в рай, ни подлинной тяги к странствиям, к поискам пупа земли и исчезнувших, но сохранивших свое тайное значение городов, ни тем более настоящего героизма, того, что способно творить чудеса. И присваивая этим людям, которые, имея такое "отчасти", сами становятся лишь отчасти людьми, высокое имя калик перехожих, ими безусловно незаслуженное, я ироничен до крайности, до последнего допустимого предела, положенного мне как приличному человеку и должностному лицу, экскурсоводу...