Михаил Литов - Наивность разрушения

Мы сгрудились вокруг высокого столика, а торговец, невнятно посмеиваясь, юркнул куда-то в боковую дверцу.

- Но он нам не собеседник, - засмеялся Кирилл. - К кому бы он ни примкнул, я тотчас займу противоположную позицию.

- Из озорства?

- Так точно, из озорства.

- Послушай, - сказал я, - можно ли теперь, после смерти Иннокентия Владимировича, утверждать, что он хотел участвовать в сегодняшней заварушке?

- Теперь действительно нет, - согласился Кирилл после короткого размышления. - Но тогда, когда они обсуждали это, можно было.

- Значит, твои слова полностью подтверждают версию самоубийства?

- А у тебя есть другая версия? - со смехом отпарировал Кирилл.

Его жена тоже улыбнулась. Меня подмывало обратиться к ней с какой-то особой горячностью, как бы и подкатиться с объяснением, что мне неловко оттого, что я не знаю ее имени. Меня очень ободрила ее улыбка, это проявление человечности. Однако внутреннее напряжение было сильней желаний и рубило их с лютой методичностью. Я носил в себе безотрадность, она началась у ограды особняка, за которую я с таким памятным трудом выбрался, и теперь только усиливалась. Я не мог смеяться, как смеялись мои собеседники, и не мог без отвращения думать о том, что мне предстоит еще анализировать с Перстовым произошедшее.

- Говорят, что вы, - не зная имени жены Кирилла, я обвел их обоих глазами, показывая, что и ее затрагиваю своим вопросом, - горько плакали на похоронах Иннокентия Владимировича.

Они удивленно переглянулись.

- Плакали, и даже горько? - сказал Кирилл. - Это неправда. С какой стати нам было плакать? Ты плакала? - повернулся он к жене.

- Нет, - ответила она убежденно.

- Тебя ввели в заблуждение. Странно, что вокруг этого события, в общем-то рядового, уже свиты легенды. Мы относились к дяде ровно, и плакать нам было совсем без надобности.

А почему же Наташа так настаивала на этом, приводя их плач в пример, оттеняющий ее собственное бесчувствие? Что побудило ее заняться сочинением этакой небылицы?

- Не понимаю, - недоумевал я, - мне говорили... но отчего же вам и в самом деле было не поплакать? Ведь вы с ним очень тесно сносились.

- Тесно, это верно... но плакать тут решительно не о чем. Дядя был человек вполне обыкновенный, а если начистоту, так нам даже неприятно, что он кончил самоубийством. Правильные люди так не кончают.

- Я-то поверил, что ты плакал. Когда ты столь непосредственно и, так сказать, открытыми порами тела воспринимаешь все на свете, почему бы и не насладиться горем, не дать волю слезам?

- Не спорю, какое жуткое веселье мной овладело. Я посмотрел на жену и увидел, что в ее глазах тоже пляшут бесенята и она с трудом удерживается от смеха. Мы не воспринимаем смерть всерьез. Ибо что она такое? Миг перевоплощения!

- И ты веришь в это?

- Еще бы не верить! - крикнул Кирилл. - Ты ведь почти указал на истину. Ты сказал, что я воспринимаю жизнь открытым телом... но теперь подумай, мог бы я это делать, если бы всего лишь повелел себе: ну-ка, обнажись и воспринимай! Разве обнажаться - профессия? Нет, это образ жизни. Значит, я родился таким. А коль я родился с каким-то определенным назначением, значит, был выбран для этого назначения и эта роль была выбрана для меня, а все другие роли остаются пока в запасе, и когда-нибудь я буду вынужден их испробовать. Ну разве не величайшей глупостью предстанут перед нами все законы мироздания, если мы скажем, что человек рождается с определенной ролью, из которой ему не выйти за всю жизнь, а между тем смысла в этом ни на грош? Но если мы скажем это, то разве, поглядев на мироздание, где все так упорядочено и законы действуют неукоснительно, мы не усомнимся в наличии смысла как раз в сказанном нами, а не в законах, благодаря которым и сами существуем?

Я замешкался, поотстал и потерял, кажется, нить его рассуждений, но думаю, что попал в точку, спросив:

- А как же свобода воли, если в жизни человека все от начала до конца предопределенно?

Кирилл залился долгим и бессмысленным, на мой взгляд, смехом, а его жена, успевшая освежиться добрым глотком водки, бойко вторила ему. Они жили своей жизнью.

- Я мог бы сказать, - возвестил он, - что наша свобода заложена в Боге, но я не скажу этого, потому что помню, что никакого Бога не существует. Вот чего я никогда не сделаю, так это не войду в богословский раж. Поэтому я говорю: определена только роль, а как ты ее сыграешь, зависит от тебя. Во-вторых, такое вот умозаключение: раз твоя нынешняя жизнь - только миг в череде твоих бесчисленных перевоплощений, то свобода твоей воли не может не быть чем-то внешним по отношению к твоей жизни. Она есть, и вместе с тем она вне тебя и непостижима, как Бог. Да вот подумай и скажи: способен ли ты в каждый отдельный миг понимать, что такое свобода, охватывать ее своей мыслью? Нет, она есть нечто, что ты либо уже до некоторой степени осмыслил благодаря всему опыту прошлой жизни, либо вот-вот осмыслишь в скором будущем. А в настоящий миг ты просто живешь, и назвать ту частицу свободы, которая присутствует в твоем сознании в каждый миг твоей жизни, полной свободой своей воли ты бы наверняка постеснялся. Ты пытаешься слить понятие о свободе с опытом своего прошлого и с предстоящей тебе жизнью, как она тебе воображается, а что это, как не ограниченность существа, сознающего свои пределы? Истинная свобода, а не та, которую ты выдумываешь себе в утешение, заключена в самой бесчисленности твоих перевоплощений, в неиссякающем наборе вариантов.

- Могу ли я верить тебе... подумай сам, ну как я буду думать, что ты говоришь интересные и верно схваченные вещи, если роль, которую ты играешь в своей нынешней жизни, представляется мне незначительной, убогой?

Кирилл смешно задвигал бровями, подавая знаки жене, чтобы она посмеялась над моим рассуждением. Женщина исполнила это.

- Твое замечание остроумно, - сказал Кирилл. - В самом деле, законы этого мира таковы, что между людьми стоят преграды чаще всего непреодолимые. Каждый словно бы всецело принадлежит миру, и в то же время каждый в действительности отрабатывает, так сказать, свою повинность, отдувается в пределах навязанной ему роли, и в этом смысле из мира напрочь исключен. Человек видим и невидим. Я вижу тебя, но вместе с тем ты иллюзия, и я ошибаюсь, полагая, будто вижу тебя. Сегодня, сейчас мне решительно не о чем говорить с каким-нибудь лесорубом, копателем ям или скотником, но в коридорах вечности я найду с ним общий язык. Вполне допускаю, что кажусь тебе недостойным собеседником. Для меня в этом ничего обидного нет, ведь в следующей жизни я, возможно, буду величайшим мыслителем всех времен. Но мы с тобой все-таки, кажется, сообщаемся, несмотря на все преграды и перегородки. Я бы на твоем месте не исключал возможность того, что сейчас, здесь, моими устами с тобой говорит сам абсолют, сам Господь Бог, и это - тайное сообщение, которое не зависит ни от твоей, ни от моей воли.