Михаил Литов - Прощение

Завод постукивает и покашливает, изрыгает под небеса утробные стоны, точно обожравшийся чревоугодник, бессильный удержать отрыжку. По его узким захламленным улицам, вьющимся между сооружениями весьма причудливой, почти фантасмагорической архитектуры, носятся дымы самых разнообразных цветов и оттенков: от обманчиво прозрачного до чернильного, и если валит белый, в окна заводоуправления выглядывают озабоченные служащие и, беспокойно тараща глаза, спрашивают друг друга: это туман? такой туман? или дым? Служба, которую я здесь терпел, часто наносила мне удары ниже пояса, и, коли б не Августа, я давно бы ее бросил. Управлял мной в основном заместитель начальника, человек маленький и ростом и душой, сметливый, черненький и юркий, отнюдь не глупый, наоборот, вполне быстрый в решениях, иногда до реактивности, но совершенно не глубокий, этакий современный индустриалист, человек, подозреваю, парализованный для всего, кроме злейшей битвы за металл, которая тут вокруг, то в белом, то в черном дыму, кипела, не находя своих достойных историков. Я, по его мнению, был даже, можно сказать, вызывающе и нагло неповоротлив. Он маленькими, трогательными подкупающей тонкостью ручонками хватался за голову, когда я будто бы напрочь выводил его из терпения своей преступной и неистребимой халатностью, зажмуривался и пронзительно восклицал: мамочка родная! - и все грозился разнести меня в пух и прах. Хотя, похоже, в общем-то он понимал, что я не во всем так безнадежен и, может быть, существуют люди, которым я не менее дорог, чем он мамочке, призываемой им в свидетели моей жуткой нерадивости.

С нашим начальником я почти не общался. Когда же меня по той или иной причине заносило в поле его зрения и он, спокойный и величавый, удостаивал меня взглядом, о, я многое читал в его глазах, полных тихого сомнения и сожаления. В неподвижных, отчасти странно и загадочно мерцающих зрачках проворачивался суровый упрек: посмотри на меня, посмотри на моего заместителя, мы люди как люди, а что такое ты? Я читал по крайней мере три громких вопроса: откуда ты такой взялся среди нас? зачем ты вообще живешь? и - разве эта нынешняя молодежь (я к молодежи имею поверхностное отношение, мне тридцать лет, я уже говорил) на что-нибудь путное годится?

Возня с заместителем, орлино-судейские взгляды начальника и то беспримерное хамство, с которым я неизменно сталкивался в разных конторах и лавочках, куда меня швыряла стихия борьбы за металл, были для меня кошмаром и бичом. Этот бич, в свободное от службы время хлеставший посредством памяти, как нельзя лучше гнал меня к быстрому и надежному усвоению идеи о покое и воле, столь воспетой многими выдающимися умами. И лишь привязанность к Августе, к моей Августе, которая трудилась в этом же бедном архитектурными излишествами здании заводоуправления, удерживала меня в границах деятельности бича и вынуждала кувыркаться под его острыми ударами.

Чтобы мое имя не выглядело тусклым рядом с именем обожаемой девушки, я назвался Нифонтом. Неплохо, да? Обожал Августу не я один. Службу она отправляла кое-как, с изящной снисходительностью любимицы фортуны, зато без нее в отделе не решался ни один существенный вопрос, касающийся философии нашего быта, нашей далеко не идиллической схватки за выживание. Никто не посещал отдел без того, чтобы не попытаться заговорить с нею, пошутить, вызвать на ее лице улыбку и выражение удовольствия, и даже наш хладнокровный, немножко загадочный начальник превращался перед нею в игривого петушка. А поскольку вызвать на лице Августы улыбку так же просто, как наступить на собачье дерьмо - ну и развелось же этих четвероногих тварей на улицах! - начальнику явно представлялось, что он имеет у нашей красавицы немалый успех. Но в действительности успех имеет она, моя Августа, успех грандиозный и заслуженный.

Похоже, никому и в голову не приходит, что я весь погружен в стремление бережными глазами уловить момент, когда дивная волшебница встанет из-за стола, пройдется по комнате, разминаясь или по делу, и я увижу ее в полный рост, увижу ее ноги, ее шаги, плавные, слегка витиеватые движения стана и методичные колебания под туго обтягивающим платьем места, о котором принято говорить разное, нередко и пошлости, а я скажу так: милое, бесподобное, чудесное местечко. Или когда немного откинется подол и обнажится ее крутое белое сводящее с ума бедро, хотя бы узкая нижняя полоска; или когда она как-нибудь в силу служебной деятельности вдруг выгнется всем телом и в нестерпимой близости болезненно раскинется сладкий и безжалостный пейзаж ее серьезной груди. Или когда ее взгляд бегло скользнет по мне, или когда она внезапно захохочет с каким-то странным, вероятнее всего нарочитым хрипом, а в ее глазах засветится мутная, повествующая о далеком, личном и, наверное, жестоком насмешка, от которой переворачивается и корчится душа.

Она вообще много посмеивается, балагурит, она редко унывает, видел ли кто, чтоб она лила слезы? За те три с лишним месяца, что я внимаю нескончаемой индустриальности начальника и его заместителя, она не сделала, не сказала ничего, что вдохнуло бы в меня надежду. Она не причинила мне никакого зла, ни разу не упрекнула меня за несообразительность, за мое дикое отступничество от идеалов нашего механизированного века, но и не ободрила никак; не упрекала же, наверное, потому, что не страдала от моей нерасторопности так, как страдал бедняга заместитель. Но Бог мой, восклицаю я, Боже! иногда мне думалось, что в дальних мирах, на звездах и планетах, где всегда ночь и холод и невозможно жить столь простому, как я, человеку, но зато никто не смотрит на тебя тяжелым взглядом осуждения, не хватается за голову и не бьет в набат, призывая изгонять из тебя беса, - только там, вне жизни и смерти, может произойти наша истинная и светлая встреча, а не здесь, на земле, ибо здесь - пустота окончательная.

---------------

Не рискну назвать себя великим человеколюбцем, но отдаю себе должное: глупые люди равнодушным меня не оставляют. Поверите ли, недалеких, невежественных, каких-то заведомо скорбных я жалею со всей щедростью, на какую способен после осознания, что и сам не далеко ушел на житейском поприще; жалею иногда даже до боли, особенно тех из них, кто как будто кичится своим невежеством. Мне тотчас представляется другой человек, умный, чистенький, трезвый, чем-то сродни заместителю, гладенький человечек, который взирает на тупых с безопасного расстояния и колыбельно журчит себе под нос: ага, вот, вот он дремучий, темный скот, хам, а я хороший, толковый, я незаменимый, я знаю много мудрого и полезного.

Все, что я говорю, служит одной цели: прокладывать дорогу к очередному рассуждению о моей Гулечке, оттенять ее несокрушимые достоинства и добродетели. Итак, я желею глупых, убогих, сирых, униженных и оскорбленных, закованных в цепи рабов, крепостных, обитателей трущоб и обиженных детишек, ронящих слезинки, но что до Августы, то любовь настолько возносила меня, что все эти несчастные и мое сострадание к ним оставались где-то далеко внизу, а сам я парил в облаках. О, там было совсем иное! Что до Гулечки, когда-то, три с лишком месяца назад, бодро распахнулась дверь, и я из коридора, где ненужно и прокуренно стоял, начиная свою службу, уперся взглядом в большие белые ноги, прекрасные и бесстыжие ноги, диагональю расположившиеся в волнующем полумраке подстолья. В то же мгновение у меня голова пошла кругом, дыхание сперло, я поднял руки к лицу, чтобы сдержать вопль истосковавшегося по любви сердца. Эти ноги заслуживали большей славы, чем самые славные события человеческой истории. Дверь тут же захлопнулась, но - цепи, цепи уже были на меня надеты, и много дней после этого я ждал этой ослепительной диагонали в полумраке. Я смотрел на нее в счастливые минуты и не успевал взять взглядом лицо, потому что быстро захлопывали дверь снующие труженики, но уже любил, уже моя, уже вы мои, бесценные ноги, большие и белые, такие нахальные, что захватывает дух, уже моя, моя Гулечка, - что до нее, то тут я был вознесен в другое и погружен в другое, отличное от всего прежде известного мне, и не интересовался, разумна ли она или ума у нее не больше, чем в рейтузах моей нелюбимой жены Жанны. Тут проклевывалось нечто совсем другое. Вскоре я осмелился проводить досуг в отделе, где она, царственно возвышаясь над столом и разметав по стулу темную юбку, в которой проходила всю зиму, писала какие-то научного вида бумажки; я слушал теперь ее голос, ее смех и рассказы.