Михаил Литов - Середина июля

Его прятали от насмешников, от улюлюкающей и безобразничающей своры зевак, а извлечь его, принципиально не пользующегося преимуществами своего положения, из тени, где бегали тараканы и гнушались жить даже облезлые коты, не было настоящей возможности, тем более у людей посторонних всему этому чуду, непосвященных. А когда требовалось что-нибудь для укрепления святой, просветленной жизни, в нем явной, а в иных намечавшейся, когда приходили радикально спрашивать его или когда в нем самом пробуждалась надобность высказаться, Ипполит Федорович слабой, как будто бледной и чахлой, как и весь он сам, походкой выбирался к столу и скромно подновлял силы организма, или, может быть, сначала говорил, а уже потом съедал ломтик-другой от плодов земли.

- Приходящие плачут, уходящие тихо радуются, - высказывался Ипполит Федорович, особенно склонный к афоризмам в последние дни своей необыкновенной жизни. - На земле бытие немногим просторнее материнской утробы. Что вы искали и что обрели? Говорю вам: полетайте-поспешайте за гроб из белого дня как черные птицы и как белые птицы будете летать за гробом во тьме вечной.

Его жизнь уже висела на волоске, и он мог бы тихо радоваться, если б это знал. Как ни старались оберегавшие его старушки, мерзость насмешничанья все же настигла Ипполита Федоровича:

- Говоришь, земная жизнь бессмыслена, - язвили его беспорядочно, бестолково осведомленные насмешники, изгибаясь в кривые зеркала, - а стало быть, и все дела человеческие лишены смысла... не так ли? Но ты же воскрешение мыслишь по Федорову и все его способы отдаешь не в чьи-нибудь, а именно человеческие руки, потому как ты человек образованный, без предрассудков... Как же, по-твоему, в таком случае в воскресшем будет какая-то осмысленность, если все выходит из бессмыслицы и через бессмыслицу?

Для младенчествующего и не очень старого старца, действительно кое-что прихватившего от федоровской ученой молитвы, такие толковища были чуждой схоластикой, и он не ведал ответа. Не отвечая, катаясь перед насмешниками в вялости, как пресытившаяся муха, он лишь сердцем еще плел паутинку своей невразумительной судьбы, а затем вдруг явился, впервые за все дни своего земного странствования, смертельно пьяным, ибо его наполнили по самую по завязку зарвавшиеся в своем комическом преподавании уроков реализма оппоненты.

- А вот теперь он тленный и бренный, - думали они и кричали в его распадающееся существо: - Теперь-то скажи нам, открой, просвети нас, недомысливших чего-то: неужто пьяного пьяным и воскрешают и он пьяным живет в иных мирах? Если так, мы с дорогой душой, хоть сию минуту...

Трудно было Ипполиту Федоровичу в пугающей незнакомости опьянения справляться с притчевым характером его существования. Рассказывают, даже отчасти бедокурил, неуправляемый. В конце концов был угрюмо брошен, сильно потерялся, очнулся же он в участке, слабый и беззащитный; все кружилось, колебалось перед мутящимся взором. Но с чего бы кружиться казенности участка? Нет, пошатнулось его собственное внутреннее содержание. Умирая (ветрогонцем ли?), Ипполит Федорович с недоумением оглядел решетки, тесную камеру, каких-то обветшалых людей, спавших на деревянном возвышении вповалку, запрокидываясь друг на друга, он не сразу, но понял, что тоже находится в этой людской куче, неведомо для чего задуманной Богом, и ему сделалось нестерпимо и суетно страшно. Не иначе как дикое, неслыханное насилие произошло над людьми, и они упали здесь крошевом и, может быть, умирают, уже, может быть, умерли. Еще страшнее стало ему, когда он сообразил, что дверь-решетка не взломается, не расступится по одному только его бесконечному желанию. Там, за решеткой, Ипполит Федорович увидел ровный, безжизненно-желтый свет и коридор, сержанта в отдалении, который что-то писал или читал, навалившись орлинной грудью на стол. Все это было очень далеко, недосягаемо. Ипполит Федорович с неописуемыми затруднениями бытия встал на четвереньки, затем и вовсе поднялся на трясущиеся ноги и, переступая через спящих, побрел к решетке, восклицая:

- Откройте! откройте!.. - Запыхался и не мог продолжать, ему сперло дыхание; он не знал, что и как еще сказать. - Выпустите меня! - выкрикнул он вдруг, но это было, он чувствовал, очень неубедительно; он хотел просить и умолять; покачнулся и хотел схватиться за стену, но рука провалилась в пустоту. - Я прошу вас! - закричал Ипполит Федорович и пошел описывать круги по камере, вертелся, пока не рухнул назад в кучу. - Немедленно откройте... я не могу быть здесь... я... - Старик этот, не успевший толком состариться, мычал затем в куче нечленораздельно, утопая в ней как в болоте, и видел, что сержант медленно повернул голову и устремил на него орлиный взгляд.

В куче он превращался в муравья, но муравей не желал быть Ипполитом Федоровичем, предпочитая смерть и разложение. Зато орел не протестовал против навязанной ему роли сержанта, он расправлял крылья, непринужденно теснился в огромном замахе на величавость, эффектно проделывая это и в обыкновенном участке, каких тысячи. Сержант-орел, повернувший голову на шум, походил на памятник, удостоивший вниманием маленького, что-то кричавшего человека. Этот служивый повидал всякое на своем веку и сейчас подумал, что подойдет к решетке и цыкнет на задержанного, если тот не умиротворится сам. Но Ипполит Федорович больше не шел к нему трясущийся, с бледным и безумным лицом, не говорил уже ничего своими побелевшими, искусанными до крови губами, а провалился в утробность людской кучи и лежал в ней так, как это вполне устраивало сержанта, удовлетворяло его орлиным вкусам, и в то же время совершенно готовый к сотворению над ним опыта воскрешения.

***

Я поселился в Ветрогонске на тихой улочке, в деревянном доме, и этот дом стал для меня нишей, где я смог полегоньку, не суетясь и ни перед кем не рисуясь расправить плечи, отчасти и выгнуть грудь колесом. Я поверил, что в таком городе найду нужное мне после всех моих бесплодных попыток определиться и выделиться умиротворение и что в конце концов, не прилагая каких-то сугубых усилий и ничего не загадывая на будущее, достигну мудрости в самом обыкновенном, хотя, разумеется, отнюдь не мертвом существовании. Меня к этому вело унизительное разочарование, доставшееся мне в награду за все мои упования на какую-то неотразимую роль в шумной столичной жизни, а еще больше возраст, когда уже устаешь от всякого рода несбывшихся надежд. Мне пора не шутя выбрать между злобой на всех и вся и горьким смирением, а ведь я, ей-богу, не раскипятился до пены, не сотрясаю кулаками в пустом воздухе, и если мне вдруг подвернулся, именно подвернулся такой благодатный стиль жизни, как в Ветрогонске, так отчего же и не склониться даже к действительно смиренному, но без примеси убогости отходу от сует? Я был не настолько глуп, чтобы поверить, будто некое благополучие в Ветрогонске само дастся мне в руки или что ничего подобного здешнему нравственному целительству не бывает в иных местах. И здесь ничего не достигнешь без некой борьбы, вот только я, сходясь с Ветрогонском, крепко ударился в верование, что эта борьба не будет волчьей. Схватка за место, за признание и уважение требуют в Ветрогонске, как мне представлялось, не ожесточенной толкотни и напряжения зависти и хитрости, а умения спокойно и с достоинством выстоять, пока к тебе присматриваются, умения терпеливо дождаться минуты, когда в тебя и в твои как бы заведомо благодатные для ветрогонцев намерения поверят сначала ближайшие из окружающих, а потом, может быть, и сильные этого города. Конечно, справедлив вопрос, откуда я все это взял и вычислил и неужели я в самом деле думаю, будто в Ветрогонске налажена вот такая гуманная система приема новых граждан. В том-то и дело, однако, что я ничего этого не вычислял и, по большому счету, не видел, а просто при первом же посещении Ветрогонска (как ни странно, я теперь нахожу его почти случайным), ощутил вероятие подобного, таинственное, необъяснимое вероятие, и оно мне вдруг полюбилось. В полыхании моей влюбленности можно выковать красивую догадку, что Ветрогонск мистическим образом был мне изначально, как если бы еще в материнском чреве, известен и необходим, но до поры до времени заслонялся от меня мирской суетой, в которую я на свою беду вовлекся.

Читать дальше