Михаил Литов - Узкий путь

Он шел и видел вдали, за домами, за вздернутыми с тупой наставительностью заводскими трубами, живой лес, а может быть, только отражение далекого леса в чистой белизне облаков. Он знал, что там дьявола нет. Есть сферы такой напряженной чистоты и красоты, что даже всесильному ловцу душ не дано к ним пробиться, зато людям не заказан доступ туда, по крайней мере некоторым, избранным. И Сироткин среди этих избранных. Он и ушел бы сейчас в лес, когда б не надобности, влекущие его к Марьюшке Ивановой.

Однако сила благодати, которую он бережно и страстно нес в дом подруги, вдребезги расшиблась о клыкастую хитрость обстоятельства, которое он мог бы и предугадать: у Марьюшки гостили Назаров и Кнопочка. Гнусное и циничное постигалось в этих двоих. Мир перевернулся вверх дном. Крылья огромной, фантастической мельницы завертелись перед глазами Сироткина, и он тщетно пытался поразить их копьем. А краешком глаза он видел (и краешком ума запоминал на будущее, которое ведь будет за ним), что Марьюшка Иванова стоит в прохладной тени мельницы и безмятежно усмехается в пространство, мимо его благородных усилий спасти ее.

Она обитала в жалкой избе, разделенной на мелкие и темные клетушки; к этой мертвой натуре, оживляемой только возбужденным и тщательным хозяйствованием Марьюшки Ивановой, примыкал ухоженный садик. Все ей удавалось, и такой женщине нужен был муж, который гордился бы ее безукоризненной умелостью. Она вздохнула, и Сироткин понял и оценил по-достоинству ее вздох. Бедная женщина устала от гостей, сегодня она не верит, что жизнь под одной крышей с Назаровым и Кнопочкой принесет ей счастье. И все же ее горевание не вызвало сочувствия у нового гостя. Ее угрюмость казалась ему направленной против него лично, уже выходило, что она отказывается радушно принимать и развлекать его, выходило, что ее знаменитое гостеприимство имеет, в сущности, довольно четкие пределы и вряд ли целесообразно до бесконечности испытывать ее терпение. Против кого же, если не против него, это направлено? Ну конечно, она подводит к какому-то упреку. Он-де испытывает ее терпение... вот до чего дошло! Чего доброго, наступит миг, когда он, Сироткин, богач, воротила местного бизнеса, победитель, вынужден будет осознать себя изгоем! Он исподлобья взглянул на хозяйку, пытаясь разгадать ее умыслы.

Затем, как-то вдруг забывшись, он шагнул к хмурой женщине, привлек к себе и, припав губами к ее уху, жарко шепнул:

- Пусть все меня предают, пусть все от меня отворачиваются, а ты не предавай и не отворачивайся... тебе нельзя... я не допущу! От их вероломства белый свет не померкнет, а вот если ты переменишься ко мне тогда мне конец... А ведь я не хуже других... или ты забыла, что прежде всегда мне радовалась?

Марьюшка Иванова завертелась в его объятиях, как встревоженный котенок. Без колебаний она вынесла другу жестокий приговор, гласивший, что он пьян и безумен, отвратителен, что его слова неискренни, а из его рта густо выделяется слюна и капает ей на плечи, на платье. Но вслух она этого не сказала, а только отстранилась и смерила загулявшего коммерсанта сердитым взглядом.

Из соседней комнаты вышли Назаров и Кнопочка. Сироткина уносило в сказочные дали сознание, что своим внезапным и отчасти даже рискованным движением к Марьюшке Ивановой он совершил шаг в неведомое, но шаг, наверное, слишком широкий, чтобы реальность, его окружающая, могла выдержать, и потому теперь под его ногами разверзается бездна. Он летел в эту бездну, и ему было не до Кнопочки с ее мясистым ухажером. Но он видел Кнопочку насквозь, понимал ее всю, с ее потребностями и чаяниями, с ее стремлением отомстить его жене за происшествие у Конюховых.

Пусть, однако, мстит! весело и простодушно подумал Сироткин в своем полусне. Он понимал Кнопочку так, как если бы она давно умерла и лежала в сырой земле, а он, глядя на могильный холмик, мог с неопровержимостью уместить знание о покоящемся в нем человеке в беглом прочерке между датой рождения и датой смерти. Кнопочка была для него сейчас разве что крошечным человечком, игрушечной амазонкой, из бесконечного далека выкрикивающей пустые угрозы, он же шагнул в мир исполинов. С неожиданно и оглушающе прилившей страстью Сироткин задумался о главном в своей жизни. Он сидел на стуле, уныло свесив голову на грудь, как если бы его разморило в духоте избы. И он видел основы - некий острый и мощный хребет, нечто погранично проходящее между тем, что свершилось, и тем, что не сбылось.

Слезы стремительно наполняли русло, по которому проплывет для соприкосновения с миром дозревшая и насыщенная душа. А главным было исполинство. Он не заявил бы прямо: я велик, я великий человек, великий делатель и гражданин. Но не надо было обладать чрезмерной остротой зрения и чутья, чтобы увидеть, как все, что кипело в Кнопочке или Марьюшке Ивановой, все, что объединяло Кнопочку, Марьюшку Иванову и Назарова, само собой, просто по слабости и духовной нищете этих людей, превращалось в средство для его самоутверждения, в строительный материал его безоговорочного возвышения. И вот что получалось на закипевшей вокруг него стройке. Череп, который он, соблюдая нравственный порядок, выбросил на помойку, на его глазах раздавался сверх всякой меры, затягивался кожей, зарастал в положенных местах волосами, восстанавливался в правах на зрение и слух, - и эта гигантская, волнующаяся, как тайфун, единица мира великанов вновь жила умоисступлением, фанатизмом, одержимостью идеями и устремлением в будущее, в вечность. Становясь гигантом, Сироткин с крепнущей болезненностью сознавал, что у него нет будущего, не говоря уже о вечности. Он продолжал свой полет в пустоте, падение в бездну, но летел словно в ящике, так тесно и незавидно устраивалось все это приключение. Он словно падал невесть куда в лифте между камерой, где страдал ради вечности пославший к черту и царя, и Бога, и всю мировую неправду узник, и кельей, где молился о вечности скромный инок, ревнитель и духовный собиратель земли русской. Завоевание права созерцать такие огромности тоже свидетельствует о доблести, о серьезных достоинствах ума и души, но одного этого права явно недостаточно для завоевания вечной славы. Всякий незаурядный русский человек, подумал Сироткин, обязательно страдалец и сумасшедший.

Что-то мешало ему жить, стесняло и сковывало его, душило. Но что? Лишь смутно, отвлеченно он воспринимал жар, исходивший от мясистого Назарова, настороженное молчание Марьюшки Ивановой и преисполненный тонкой иронии голос Кнопочки, вопрошавшей о самочувствии Людмилы, его жены. И ему казалось, что все это одновременно и мешает, и завлекает на путь каких-то рискованных страданий и какого-то призрачного сумасшествия. Пойти этим путем - значит покориться откормленному Назарову и Кнопочке, которая сегодня перестала быть предметом его вожделения.