Михаил Литов - Узкий путь

Конюхов стер пот со лба, утомленный воспоминаниями, негодованием и чрезмерно забурлившим красноречием. Ксения сказала:

- Ну, есть такие смешные людишки... зачем же ты обращаешь внимание?

- Ты не такая, Ксения? - спросил Конюхов испытующе.

- Почему ты спрашиваешь, - невозмутимо ответила женщина, - ты ведь знаешь, что нет.

- Я спрашиваю потому, что люблю.

- А его невзлюбил, вот только и всего?

- Некоторые стороны действительности, некоторые людишки - я порой страдаю, глядя на них, не всего лишь обращаю внимание, а страдаю. Даже тело ломит, кожа зудит, а душа, напротив, молчит. Она болит, когда я не замечаю ни людей, ни сторон действительности, значит, она уводит меня прочь, значит, мне не здесь суждено искать истину, не здесь мой настоящий дом. Вот только, - болезненно посмотрел муж на жену, - мне жалко тебя, страшно, что могу по независящим от меня причинам оставить тебя одну... Ох, если бы не эти Конопатовы! Так и видится он со стороны ночной птицей, накликающей беду...

- Оставь ты его в покое, - наконец поморщилась Ксения.

На лице Конюхова проступило тихое выражение готовности последовать этому совету. Он ободряюще замахал руками:

- Говори, говори, я хочу выслушать тебя, узнать твое мнение. Ты живая, ты не станешь наводить меня на мысли о загробном... Как же жить человеку, когда он начинает только и думать что о смерти? Потянет могильным душком и словно душа из тела вон. - Он скучно отошел от стола, побродил по комнате, сжимая щеки ладонями. - Спасаемся за символами... я ему про культуру... мол, если я живу ее духом, что-то делаю для нее, почему же мне не думать, что она и меня согревает, на меня отбрасывает свет, что я этим силен... отчего же мне, наконец, не видеть себя живым? А он разлагает, разбивает на клочки, и каждый клочок сам по себе уже мертв. То есть я хотел заслониться, а он разрушил заслон. Выходит, мне остается лишь сидеть да размышлять о бренности всего живого? что-де как ни вертись, как ни скачи, конец один? И выше смерти над человеком ничего нет? Ей-Богу, это ловушка! В этом невозможно жить! Можно и нужно знать о конце, но можно ли в него верить? Зачем тогда жить, чего ждать, на что надеяться?

Ксения вставила:

- А как другие живут?

- Ловят момент, черпают удовольствия?

- Ну да, - с душеспасительной безмятежностью откликнулась женщина.

- И ты этого хочешь?

- И этого тоже.

- Слишком просто, - писатель неудовлетворенно покачал головой, забеспокоюсь: пейзаж беден и убог, хочу другого! Скажи-ка, если взять в расчет мои метания и твои обстоятельства, можно ли все-таки надеяться, что самым главным вопросом был и остается вопрос о тебе, о нашей с тобой близости? Вот что меня по-настоящему тревожит, я этого все еще не перерос... Я смотрю на тебя пристально, и тебе приходит в голову, что я проверяю, что я эгоист и заботит меня только собственная честь и покой, только собственное будущее. А я волнуюсь о тебе.

- Что изменится, если я скажу, что со мной все в порядке? пробормотала Ксения.

Конюхов сказал:

- Сегодня мы ведем себя как дети. Вспомни, как мы с тобой путешествовали. Новые города, лица. Твоя стезя известна - заглядывать во все магазины, лавки, хорошо! Ксенечка трогательно залюбовалась прилавком... а я? Мне же на всю эту мануфактуру глубоко плевать, я дикий, первобытный человек, я варвар перед нею, я бы всю ее раскидал и оставил только книги! Но с тобой мне и она бывала как бы интересна. Нравится детское увлечение взрослой женщины. Ты смотришь на вещицу и забываешь все на свете, хочется тебе все прямо-таки заграбастать, вот сейчас, сейчас ты брякнешь: настоящий мужчина любому капризу своей дамы потакает. О, моя взбалмошная! Я мучаюсь и наслаждаюсь, ожидая всплеска твоего женского хамства, читая его в твоих глазах. Ужас как люблю слоняться с тобой по чужим городам. Жизнь в тебе там течет словно отдельно от твоей воли, от твоего разума, сама по себе, как-то природно, не сознавая правил и условностей именно человеческой жизни. Славный просыпается зверек, и все это у меня на виду, не то что здесь, где ты так часто обособляешься от меня. Там я стою рядом и всю тебя чувствую, то есть твою природу. А потом меня будто пронзает стрела: я же писатель! И все становится на свои места, мне на удивление хорошо, я знаю: я еще напишу, о, я еще такое напишу, и это будет жизнь, я еще поживу! Когда я здесь думаю о своем писательстве, я чаще всего сразу вспоминаю другие города, где так остро думал о нем. Можно, наверное, положиться и на обстоятельства, плыть, что называется, по течению. Сколько мне на роду написано жить, столько и буду стараться для литературы, а там - все равно... Но это ли титанический труд, это ли достойное гиганта рассуждение?

- Ты трудишься как титан? ты гигант? - оборвала Ксения с внезапной резкостью.

- Не знаю, милая, - мягко возразил мужчина, уклонился, - не знаю... Ни о чем не спрашивай. Знаю только, что и плывущему по воле волн нужны идеалы, цель, духовные ценности. Да ты зря рассердилась. По-твоему, я как-то не так вывернулся, замахнулся на орешек не по зубам... А что поделаешь? Литература... в литературе и слабый человек бессмертен. Человеку кричат: твоя душа бессмертна. Но это, может быть, всего лишь слова. С бессмертной душой тоже еще нужно куда-нибудь приткнуться, нужно суметь. Я приткнулся. Это было, а что будет дальше, я пока не знаю. Поэтому я ловлю твой взгляд, твои руки, даже надоел уже тебе, ты устала от меня сегодня, я чувствую, но остановиться не могу. Ужасна ведь не сама смерть, а то, что она порой подбирается издалека и заблаговременно, разрушает все твои построения, идеалы... Принимает облик какого-нибудь пошляка, выскочки, или толпы, или даже целого государства и подбирается... Конечно, явится сейчас за мной костлявая, так ты станешь у моего одра и посмотришь на меня глазами, полными слез. Но что мне до того! Я хочу жить.

Конюхов уныло сел на кровать. Ксения приблизилась, села рядом с ним и положила руку на его плечи.

- Занудил ты меня совсем. Если бы мои слова могли доходить до твоего сердца...

- Они доходят. Продолжай.

- Ну, сразу не придумаешь, что сказать.

- Я брошу писать книжки.

- Тогда слушай, - подхватила женщина. - Не всем же писать книжки. Я не пишу. Художница из меня тоже не получилась. В общем - женщина. Но, как видишь, живу. Жить можно. Какая еще философия тебе нужна? Ты же знаешь, что я не глупее тебя, а выбрала ведь серединку, за края в бездны не заглядываю, не посягаю на несбыточное. И я могла бы писать книжки, возможно, что и не хуже тебя, но не пишу. Я не сомневаюсь в твоем таланте, но если ты сам в нем усомнился, значит надо бросить все прежнее, порушить и начать все заново.

Конюхов смотрел на жену, дивясь этой неожиданной вспышке говорливости, энтузиазму, воодушевлению, с каким она ухватилась за его короткую фразу, которая вполне могла сойти и за случайную. Он силился подняться до мудрости, иными словами, окончательно сообразить, что жена всегда стремилась принизить его до серости и заурядности и это было всерьез и потому то, что он теперь готов отступиться от дела своей жизни, она воспринимает как свой большой успех.