Шарль Эксбрайя - Оле, тореро!

— У меня к вам трудный и даже довольно деликатный разговор… Так что прошу вас немного помочь мне…

Мы с любопытством воззрились на него.

— Дело вот в чем… Эти две смерти меня глубоко огорчили… и, хотя я потеряю много денег, так что даже вряд ли сумею расплатиться со всеми долгами, все же я не стану обижаться на дона Луиса, если он решит оставить арену…

Так вот оно что! Вальдерес удивленно поглядел на импрессарио.

— Я? Решу уйти? Но… почему?

Дон Амадео еще больше смутился.

— Ни за что на свете, — пробормотал он, — я не хотел бы, чтобы с вами случилось какое-нибудь несчастье, дон Луис. В конце концов, это ведь мне пришла в голову мысль вернуть вас на арену…

— И я очень признателен вам за это!

— Да, но я чувствую ответственность и по отношению к вам, и к сеньоре…

Луис оттолкнул от себя тарелку.

— Послушайте, дон Амадео, объяснимся раз и навсегда. Вы организуете выступления, а я выступаю. Когда вам надоест устраивать корриды, скажите. А если меня утомят бои, я уйду, не спрашивая разрешения ни у кого. Давайте так и договоримся! А теперь, если вы опасаетесь за свои деньги…

Дон Амадео подскочил на стуле как ужаленный.

— Да не за деньги я боюсь, дон Луис, а за вас!

— В таком случае можете успокоиться, амиго. Я вовсе не жажду отправиться на тот свет и приму все необходимые меры предосторожности.

Консепсьон так сухо, что все мы даже удивились, прокомментировала заявление мужа.

— Так ты, значит, думаешь, что Гарсия и Алоха хотели умереть?

Вальдерес схватил тарелку с десертом и так свирепо шарахнул ее оземь, что только брызги разлетелись.

— Замолчи!

Еще ни разу я не слышал, чтобы Луис говорил с женой таким тоном. По-моему, его бешенство объяснялось лишь страхом, страхом, чье появление я заметил в Коронье и который с тех пор продолжал свою медленную подспудную разрушительную работу.

— Замолчи, Консепсьон! И вы все тоже молчите! Вы, Рибальта, просто боитесь, что я вдруг сломаюсь, и дрожите за свои грязные деньги!

— Уверяю вас…

— Молчите! Что до тебя, Консепсьон, то тебе уже удалось уничтожить меня пять лет назад… но, предупреждаю, сейчас у тебя этот номер не пройдет!

Только я один не получил выволочки. Луис встал и вышел из комнаты, даже не извинившись. Дон Амадео выглядел несчастнее всех.

— Прошу прощения… Я говорил это не из дурных побуждений, совсем наоборот… И я надеялся, что дон Луис это поймет…

Я попытался успокоить его как мог.

— Луис не в состоянии прислушаться к чему бы то ни было, особенно сейчас… Я уверен, что гибель Алохи сразу после Гарсии его страшно расстроила… только Луис не хочет в этом признаваться. И, если хотите знать мое мнение, он недалек от того, чтобы оставить арену. Но сейчас с нашим тореро надо обращаться особенно осторожно.

И, повернувшись к Консепсьон, я добавил:

— Не стоит обращать внимание на несдержанность Луиса. Его раздражительность — та же самозащита.

Консепсьон улыбнулась мне.

— Спасибо, Эстебан…

— С вашего позволения, я пойду к нему. Луиса сейчас не надо оставлять одного.

Я нашел Вальдереса под деревом, где у нас с Консепсьон произошел первый серьезный разговор, после того как я приехал в Альсиру. Услышав шум шагов, Луис сердито поднял голову, собираясь возмутиться, но, узнав меня, успокоился.

— А, это ты…

Я сел рядом.

— Что с тобой, Луис?

— Этот Рибальта со своими грошами… меня от него тошнит! В чем дело, в конце-то концов? Чего он боится? После первого выступления во Франции мои гонорары непрерывно растут. В конце сезона я стану получать не меньше, чем Домингуэн. Так чего он дергается?

— Консепсьон, например, думает не о деньгах, Луис…

Вальдерес презрительно рассмеялся.

— Ох уж эта… Все ее счастье — растить и продавать апельсины, раз в неделю спускаться в Альсиру и разыгрывать там светскую даму, раз в месяц ездить в Валенсию и тратить заработанные на апельсинах деньги. Консепсьон стала большей крестьянкой, чем те, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. Но я, Эстебан, не принадлежу к этому племени! Я не рожден для стойла!.. Мне нужны воздух, движение… опасность… музыка.

— И крики «оле!».

— А почему бы и нет? Когда я вижу, как весь зал вскакивает, скандируя мое имя, я чувствую свою власть над зрителями, словно все они — мои рабы… Это ощущение пьянит больше, чем любые самые крепкие напитки. И меня хотят заставить отказаться от того, что всегда было и будет моей жизнью? Никогда!

Я не знал, как ответить, не раня его самолюбие.

— Консепсьон и Рибальту волнует то, что произошло с Гарсией и Алохой, и ты должен понять это, даже если не разделяешь их тревоги, — почти робко заметил я.

— И что с того? Наша работа — не для девчонок. Нам хорошо платят именно за риск. В тот день, когда быкам спилят рога, мы будем получать не больше паяцев, кривляющихся на подмостках цирка. Испокон веков тореро получают раны и гибнут на арене. Так что же? В автомобильных гонках смертей не меньше, но их же из-за этого не запрещают! И если хороших тореро так мало, то только потому, что лишь немногие из нас не боятся быков!

Луис лгал. Он взял меня за руку, и я сразу почувствовал легкую дрожь в пальцах.

— Ну скажи, Эстебан, ты ведь знаешь все это лучше кого бы то ни было… По-твоему, хороший я тореро или нет?

— Превосходный, Луис.

— Стало быть, я принадлежу к тем, у кого больше всего шансов избежать рогов. Я бы не совершил такой ошибки, как Гарсия. Что до несчастного Алохи, то это просто злой рок… Может, он не проверил как следует сбрую?

Переубеждать Вальдереса не стоило. Зачем? Я лишь еще больше встревожу его, но не заставлю отказаться от корриды.

Мы вернулись в дом. Увидев, что Луис улыбается, Консепсьон и Рибальта облегченно вздохнули. Впрочем, тореро тут же извинился с тем обезоруживающим изяществом, которое он часто пускал в ход в особенно трудные моменты. Луис попросил жену и гостя отнести вспышку дурного настроения за счет нервозности, вызванной гибелью товарищей, и некоторого утомления. Однако, утверждал тореро, он намерен блеснуть в Уэске, чтобы больше никто из почитателей тавромахии не смел оспаривать его мастерство. А потом, желая подчеркнуть свою непоколебимую уверенность в будущем, Луис предложил дону Амадео вместе обсудить программу на конец сезона. Успокоенный его хладнокровием, импрессарио вытащил из кармана бумаги и разложил на столе.

— Итак, десятого вы выступаете в Уэске… Тут никаких трудностей не предвидится. К тому же вы, по сути дела, единственный стоящий тореро на афише. В следующее воскресенье, в Толедо, будет несколько труднее, толедцы — истинные знатоки.

— Ба! Я всегда прекрасно выступал в Толедо! Те края меня вдохновляют.