Юрий Михайлик - При странных обстоятельствах

— Ты о чем думаешь? — спросила Марина.

И вдруг Игорь понял, что его мучило целый день.

— Слушай, а если Степа Вальке все-таки сказал про деньги?

— Сказал так сказал. — Марина отнеслась к этому чрезвычайно спокойно. — Ну, подумай сам, откуда у него могут быть такие деньги?

— А если он сказал — с каких?

— Нет, — она задумчиво покачала головой. — Этого он ей сказать не мог. Ты Степу совсем не знаешь.

— Ты, что ли, его лучше знаешь? — удивился Игорь.

Марина не ответила, она достала с полочки над диваном кассету, посмотрела название, щелкнула кассетой, вгоняя ее в магнитофон. Тихая музыка полилась сразу же — два мужских сладковатых голоса напевали в медленном, качающемся ритме. Марина несколько минут следила за переливом мелодии, потом потянулась, как кошка, и сказала:

— А женщины всегда тоньше понимают других людей. У Степы, Гоша, была одна-единственная мечта — с Валькой своей развязаться. Он ведь и с тобой пошел только поэтому. И ей ничего про эти деньги, конечно, не сказал и сказать не мог. А если бы сказал, завяз бы с ней навсегда.

— А почему ты так думаешь?

— Если б ты на них внимательно посмотрел, ты бы и сам так думал. На Степе это все вот такими буквами написано.

Игорь отметил про себя, что про Митьку она больше не говорит. Старается и не говорить, и не думать. Решено, подписано — и точка, нечего себе сердце рвать.

— Ты дяде Сереже звонила? — спросил Игорь.

— Звонила. Он сказал, что в пятницу в два ждет тебя.

— Это ты ему про пятницу сказала?

— Нет. Я сказала, что лучше к концу недели, он и предложил в пятницу. Так ведь лучше, Гоша. Если что — ты поехал деньги одалживать. На машину. Понимаешь, пока нам не скажут, пока мы не узнаем обо всем от кого-то, мы должны вести себя самым нормальным образом. Отпросишься на работе — за деньгами к дяде. Что может быть естественней? А в субботу мы должны были поехать за машиной на рынок. А я в пятницу стирку устрою.

Игорь вдруг подумал, что она ведь не будет притворяться, что стирает, нет. Она будет стирать в самом деле. Досыпать порошок, смотреть придирчиво: отстирались ли воротнички рубах. И ждать, что придут и скажут про Митьку. И вот тогда уж она закричит, а потом наденет черный платок и будет плакать. Не притворяться, а плакать по-настоящему — горько и долго.

Щелкнула, выпрыгнула кассета. Марина лениво потянулась к полочке, сняла оттуда еще две кассеты, прочла написанное, подумала, выбирая, потом поставила одну из них. Снова тихое, медленное — блюзы.

И тогда она сказала:

— А потом забудем про все, Гоша, и станем жить. Просто жить, как все люди.

Она мягкой рукой провела по его лицу, задержала ладонь возле губ, но он не поцеловал ладонь, и она опустила руку.

— Похудел ты очень. Скулы торчат.

Марина словно баюкала его под музыку.

— Уйдешь с этой работы. Поступишь на заочный. Твоя мама ведь все время хочет, чтобы ты институт закончил, только боится, что мы ей помогать перестанем, если ты учиться пойдешь.

— Зря ты так, — сказал Игорь.

— Не зря. Просто я трезво смотрю на вещи. И ничего я обидного про твою маму не сказала, ты же знаешь, как я к ней отношусь. Мы ведь все равно будем ей помогать. А работу тебе надо найти полегче. А на последних курсах сможешь по специальности работать.

— И какую же ты мне специальность выбрала? — полушутя спросил Игорь.

— Лучше всего, конечно, медин. Врачи везде так ценятся. Но там долго учиться. Да и надо по специальности работать. А если не медин — значит, нархоз — институт народного хозяйства.

— Это еще зачем?

— Как зачем? А что, по-твоему, должен кончать руководитель? Это девчонки там бухгалтера, экономисты, а ребята оттуда все выходят в руководители. Характер у тебя хороший, экономическая жилка есть. Если на будущий год поступить, так в тридцать три закончишь. Совсем еще молодой человек. Будешь расти.

— Все ты уже запланировала! — Игорь притянул ее за плечо, хотел только поцеловать, но она, обернувшись, с неожиданной силой привлекла мужа к себе, прижалась к нему крепко ладным и мягким телом, поцеловала — аж задохнулась сама…

Потом они лежали молча, усталые. Игорь нашарил сигареты, упавшие на пол, закурил, поставил пепельницу себе на грудь, и вдруг она сказала:

— Дай мне тоже.

Он удивленно протянул ей свою зажженную сигарету. Марина выдохнула дым, поперхнулась, закашлялась…

— Найдешь себе жену молодую, — сказала она, словно продолжая прерванный разговор, — покрасивее, получше меня. А что, вон к нам девочки на практику пришли, длинноногие, модные, такой стиль, прямо завидки берут. А одна девочка — просто куколка. Личико фарфоровое…

Марина вдруг резко замолчала, оборвав разговор, и Игорь понял почему. Эту девочку она, конечно, хотела с Митькой познакомить…

Они еще лежали рядом, молча. Магнитофон умолк, но больше его уже Марина не включала. Игорь поднялся, пошел в ванную. И тогда Марина встала, подошла к туалетному столику, взглянула в большое овальное зеркало в арабской золоченой раме. Ей показалось, что лицо ее потемнело. Она провела пуховкой по щекам, словно смахивая тень с лица. Включила большую лампу над трельяжем, пригляделась внимательней. Нет, просто показалось…

Не значатся они. Не значатся они в картотеке.

Очки Малинин держал как лорнет, то приближая их к глазам, то снова отводя. Перед, ним на столе лежали три снимка, три фоторобота, изготовленные по показаниям Балясного. Неподвижные искусственные лица. Фоторобот фиксировал только основные черты человека, на этих снимках не было того, что придает лицу жизнь, — движения, настроения, нюансов… Но при всей условности изображенного можно было понять: один из троих — совсем еще молодой человек с мощной шеей борца и сравнительно маленькой головой. И странно выглядело полудетское лицо с широко распахнутыми, почти круглыми глазами. Но Балясный настаивал. Этого он разглядел лучше всех — он сидел позади и почти всю дорогу был виден водителю в зеркальце. Второй был постарше — лет под тридцать. Этот изображен был в профиль — он сидел рядом с Балясным. Черты лица его были четкими, почти тонкими, чуть срезанный подбородок, характерный рельеф крыльев носа. У третьего же только что и было — удлиненные косые бачки, светлые слежавшиеся волосы.

Компания была очень странной. Для себя Малинин обозначил их: здоровяк, интеллигент и приблатненный. Первому едва за двадцать, другому под тридцать, третьему… Третьему, пожалуй, под сорок. Что могло соединить этих людей, что привело их к машине Балясного, к поездке, к грабежу в Черданицах?

В черном пакете лежали отдельно словесные портреты и фотороботы, изготовленные в Черданицах после ограбления отца Никодима. Ребята Солодкого поработали неплохо. И хотя их фотороботы не совпадали буквально с теми, которые оказались на столе Малинина после разговора и работы с Балясным, но все же одного можно было узнать точно — “интеллигент” был и в машине, и в доме отставного священника. Вторым у отца Никодима был, вероятно, “приблатненный”. “Молодого” в доме не было. Он, вероятно, оставался на улице, должен был предупредить об опасности… Малинин разглядывал лица этих троих и думал, что Макс, конечно, сейчас приплясывал бы от радости. Макс вечно пилил Малинина за пунктуальность, занудство и педантизм.