Вилли Корсари - Из собрания детективов «Радуги». Том 2

Я пошел дальше по узким улицам, купил колбасных обрезков для котов и сел среди камней и других извлеченных из-под земли предметов, где, по-видимому, обитали четвероногие хранители прошлого. Они быстро окружили меня, терлись головами о мои ноги, а некоторые мягкими лапками цепко хватали колбасу прямо у меня из рук. Я обратил внимание, что здесь они более сытые, не выглядят такими одрами, как в других местах. Например, в призрачном Колизее они были дикие, пугливые, недоверчивые и довольно жалкие на вид.

Когда колбаса кончилась, я сказал виновато: «Больше нет» — и с тоской глядел, как они один за другим исчезали среди развалин. После Бьянки и Гри-Гри у меня не было кошки. И собаки тоже не было. Как я мог бы держать собаку? У отца и у Агнес для собаки не было времени, а я большую часть года находился в интернате. Правда, в Суррее у меня был пони, а потом и лошадь, там же я мог гулять с собакой лесничего. Но когда мы переехали в Париж, со всем этим было покончено. Теперь мне кажется, что я чувствовал бы себя не так одиноко, будь у меня собака. Или если б со мной был Луиджи… Он, конечно, что-то заметит, а я не смогу ему рассказать, что у меня на уме. Ни ему, ни кому другому. Вот собака не стала бы задавать вопросов…

Я сидел на обломке камня и вспоминал об одном случае, когда я преступил запрет отца. Мне было одиннадцать лет, я был дома на каникулах и вдруг спросил у Агнес, куда делся портрет моей матери. Я как раз просматривал в одном иллюстрированном журнале репродукции портретов, принадлежащих кисти знаменитых художников, и это навело меня на мысль о мамином портрете. Агнес ответила, что он убран, поскольку для него нет места. Нет места? В нашем доме в Лондоне, где двенадцать комнат? Или в Суррее, где их не меньше двадцати? Да я бы с радостью предоставил ему место в своей комнате! Понимал ли я тогда, что ответ Агнес был всего лишь неловкой отговоркой, наспех придуманным объяснением? Может быть, и не понимал, но что-то чувствовал. Очень смутно. Правда, в те времена мне порой еще приходило в голову… Да, тогда нежелание отца говорить со мной о матери я объяснял не тем, что он боится меня расстроить. Мне казалось, ему самому слишком больно о ней слышать. Но я был вынужден отказаться от этой версии. Два года спустя, однажды в Париже, еще до того, как мы туда переехали.

Мне было тринадцать лет, и я был на каникулах в Суррее, когда отцу понадобилось съездить в Париж. Агнес, как обычно, должна была его сопровождать. Она ему не только жена, но и помощник. Я часто замечал, как высоко ценит отец ее мнение.

Агнес решила воспользоваться случаем и пополнить свой гардероб. Незадолго до того одна моя приятельница показала мне ее фотографию в дамском журнале. Она была представлена как одна из самых элегантных дам в Европе. На старом снимке, где они сняты с моей матерью, Агнес одета очень скромно, и, когда она у нас гостила, она выглядела совсем не такой красивой, как моя мама.

Родители предложили мне на выбор — остаться в Суррее или ехать с ними. Через две недели мне нужно было возвращаться в интернат, и я решил поехать. За эту неделю в Париже мы с Агнес много времени провели вместе. Она показала мне могилу Наполеона и разные другие интересные вещи. А в тех случаях, когда она шла с отцом на прием или на обед, она отправляла меня к своим знакомым англичанам, которые жили в Париже и у которых была дочь моего возраста. Я сопровождал Агнес также в походах по магазинам и салонам мод. Она спрашивала, не скучно ли мне, но я даже находил в этом удовольствие. Во мне уже проснулся интерес к женщинам, хотя пока и в очень невинной форме. С восхищением и любопытством глазел я и на манекенщиц, и на продавщиц, и на покупательниц. Когда Агнес спрашивала мое мнение относительно того или иного платья, я гордился — мужчина, кавалер шикарной женщины. А до меня уже дошло, что Агнес — шикарная женщина. Раньше я воспринимал ее только как «тетю Агнес», для моих детских глаз довольно старую. Но в Париже по замечаниям продавщиц и взглядам, которые бросали на нее мужчины, ну и еще потому, что я и сам увидел ее в новом свете, я понял, что она вполне привлекательна, во всяком случае для некоторых мужчин. С мальчишеской заносчивостью я решил, что она «не мой тип», но я видел, что другие ею восхищаются. Она высокая, у нее прекрасная фигура, темные блестящие волосы, глаза отнюдь не большие и не красивые, скорее маленькие и узкие, но черты лица правильные и гордого рисунка рот. С моим отцом они составляли пару, которая сразу привлекала внимание, даже если люди не знали, кто они такие. Он — светловолосый, с четким профилем и высоким лбом, и она — такая элегантная и самоуверенная. Один журналист, который приходил к нам взять у отца интервью, писал потом о «его очаровательной супруге». Очаровательной я ее не находил, но она до того умная и ловкая, что может создать такое впечатление, если захочет. У нее бездна такта. Когда мы с ней ездили по Парижу, она предоставляла мне платить за такси и за обед в ресторане и делала вид, что ей действительно очень важно мое мнение насчет одежды.

В интернате, конечно, очень много говорили о женщинах. Я не был охотником до расхожих сальностей, но в последнее время мне случалось вести с друзьями серьезные разговоры о Женщине и о Любви. Мой друг ирландец Шон сказал однажды, что женщине не обязательно быть красивой, чтобы покорить и привязать к себе мужчину. Достаточно нащупать его слабые места и играть на них, льстить его тщеславию и сохранить для него некоторую загадочность. Для моих ушей все это звучало глубочайшей премудростью. Глядя теперь на Агнес, я спрашивал себя, видит ли в ней отец какую-то загадку. Не похоже, чтобы в ней было что-то загадочное.

В один из этих дней Агнес отправилась с отцом на званый обед. Она купила билеты в оперетту и договорилась со своими знакомыми англичанами, что я приду к ним обедать, а потом мы вместе пойдем в театр. Честно говоря, большого желания у меня не было. Я охотнее побродил бы в одиночку по Парижу, но Агнес сказала, что мы должны как-то отплатить за оказанное мне гостеприимство и что я должен рассматривать этот поход как некое «общественное обязательство». Таким образом она дала мне понять, что я — взрослый человек, я уже говорил, что у нее бездна такта. В тот день после полудня я сидел в огромном вестибюле нашего отеля и ждал, когда спустятся родители. Я сидел на диванчике, полускрытый за высокими пальмами. По другую сторону пальм уселись две дамы, одна старая, другая помоложе. Они говорили по-голландски, но я не вслушивался, пока они не упомянули имя моего отца. Тут я навострил уши. Мне всегда было лестно слышать, как люди шепотом произносят его фамилию, когда мы проходили мимо, я гордился, встречая в газете его фотографию или видя, как бегают за ним журналисты, даже во время отпуска, и упрашивают дать им «разъяснения». Странная просьба, казалось мне.