Ги де Кар - Чудовище

В том, что мать убеждена в невиновности сына, мы не сомневаемся, но что касается страданий Симоны Вотье, они, по сути, объясняются двойным ударом, нанесенным по ее самолюбию: это исступленная ревность от того, что совершенно посторонний человек, Ивон Роделек, вытеснил ее из сердца Жака, и вполне понятное отчаяние при мысли, что ее фамилия теперь связана с тяжким преступлением.

Услышав это, многие удивятся, что я все же пригласил подобного свидетеля выступить на стороне защиты… Этим людям я отвечу, что место матери может быть только в лагере защиты и нигде более. Легче выслушать упреки Симоны Вотье, несправедливо обвиняющей достойных людей в том, что они похитили у нее любовь ребенка, нежели злобные нападки ее старшей дочери. Надеюсь, господа присяжные, что вы оставите в памяти только скорбный финал, когда эта несчастная женщина упала без чувств.

Я искренне верю, что мать всегда безошибочно угадает, убивал или не убивал тот, кого она некогда носила под сердцем. Для Симоны Вотье Жак невиновен. В этом смысле ее свидетельство имеет большое значение.

Господин Доминик Тирмон, милейший брат-управляющий Института святого Иосифа, — весьма достойный человек и, что характерно для людей его профессии, изрядный говорун. Он получил огромное удовольствие от своего пространного рассказа о пожаре в сарайчике. Для него это всего лишь курьезный факт, поэтому и нам не следует обращать на него особого внимания. Зато в другом вопросе его словоохотливость оказала нам неоценимую услугу: благодаря ей мы детально познакомились со своеобразием цветоощущения у подсудимого.

Мы узнали, что цветовая палитра, укоренившаяся в сознании Жака Вотье, не соответствует истинной. Жак Вотье создал себе представление о цветах, основываясь на различиях в запахах или вкусовых ощущениях. Таким образом, вызывая в воображении тот или иной предмет, подсудимый подсознательно всегда наделяет его каким-то определенным цветом. Как мы покажем в дальнейшем, путаница в цветах сыграла важную роль в развитии событий на борту «Де Грасса». Любопытный эксперимент, которому я недавно подверг Вотье в присутствии его жены, должен был убедить вас, господа присяжные, по крайней мере в двух вещах: Жак Вотье придает весьма большое значение шелковому шарфу, который носит его жена, и слово «зеленый» приводит его в сильнейшее возбуждение… Запомните хорошенько, господа присяжные: зеленый цвет внушает подсудимому ужас! В чем причина? Простая логика подсказывает нам объяснение: наверное, зеленый цвет связан у него с неприятным, а может быть, и страшным воспоминанием. Что касается шарфа, который вы видели на его жене и который на самом деле вовсе не зеленый, а серый, тут я должен сделать одно небольшое признание: это я попросил Соланж Вотье явиться в суд с шарфом на шее. Это было необходимо для осуществления моего замысла. И я нисколько не сожалею о проделанном опыте, несмотря на произведенное им тягостное впечатление… Во всяком случае, нам остается лишь поблагодарить брата Доминика за полезное сообщение и перейти к показаниям доктора Дерво. Он явился в суд с искренним желанием помочь оправданию подсудимого. Беспристрастное свидетельство этого незаурядного практика, который после Ивона Роделека, без сомнения, лучше всех в Санаке знал Жака Вотье, имеет большой вес. Что же касается его попытки дать логическое объяснение убийству, якобы совершенному Жаком Вотье, то он оказался загипнотизирован неопровержимыми на первый взгляд уликами: отпечатками пальцев и неоднократными признаниями подсудимого. Мы должны признать: несмотря на заключительное заявление — в нем наш добрый доктор, воочию убедившись во вреде, нанесенном его показаниями тому, кому он искренне жаждал помочь, без особого успеха попытался объяснить суду, что его слова были истолкованы превратно, — этот свидетель защиты предстал перед судом, будучи в глубине души уверенным в виновности Жака Вотье!

Ну, а теперь настала пора обратить взор на Соланж Вотье, чьи действия мы проследим шаг за шагом, пытаясь восстановить события того рокового дня…

В показаниях комиссара Бертена и капитана Шардо нашел отражение тот факт, что, как только Соланж Вотье встретилась с мужем в судовом карцере после преступления, она поспешила с ним «поговорить». Этот безмолвный и недоступный пониманию обоих свидетелей разговор состоялся при помощи рук: проворные пальцы супруги «вопрошали» ладони мужа. По ее собственному утверждению, она задала ему один-единственный вопрос: «Это неправда, Жак? Ты не сделал этого?», на что тот ответил: «Не тревожься! Я отвечу за все… Я люблю тебя». Мне же представляется, что Жак Вотье сказал жене примерно следующее: «Я знаю, что ты виновата, но главное — молчи! Ты правильно сделала, что убила его… Только ничего не говори! Я спасу тебя…» Услышав такой ответ, Соланж на миг окаменела. Виновна? Конечно, она была виновна, но отнюдь не в том смысле, какой вкладывал в это слово ее муж. Жак Вотье был уверен, что обнаружил неопровержимое доказательство виновности его обожаемой супруги в убийстве Джона Белла. Он и сейчас в этом не сомневается. Взгляните на его напряженное, встревоженное лицо — ведь переводчик передает ему каждое мое слово. Сейчас он жаждет только одного: избавиться от ужасного опасения, как бы его жена, его добрая и нежная Соланж, не попала на скамью подсудимых. Посмотрите, у него на лбу выступила испарина…

Жак Вотье, очень скоро я докажу вам, что ваша жена не убивала, и вы перестанете замыкаться в своей лжи во спасение любимой. С первого же посещения вас в тюрьме Санте я понял, что вы лжете всем, Жак Вотье! В тот день вы набросились на меня с целью дать понять, что не желаете, чтобы адвокат вмешивался в ваши дела, а главное — убедить меня в том, что вы просто чудовище, и не более того! На вашу беду — а вернее, на ваше счастье, Вотье, — в моем лице вы напали на стреляного воробья! Поскольку под бесстрастной личиной у вас скрывается редкая проницательность, вы очень скоро поняли, что со старым плутом вроде меня ваш фокус не пройдет. И тогда, отказавшись от дальнейших попыток меня одурачить, вернулись к прежнему непробиваемому спокойствию. Я сделал вид, что принял ваши правила игры, твердо решив про себя вывести вас из этого неестественного спокойствия, когда для этого настанет время.

Мне удалось это дважды в ходе процесса. Первый раз — когда вы заплакали от прикосновения морщинистых рук своего старого учителя, и вам, Вотье, уже не удастся сделать вид, будто жгучих слез этих никогда не было! Второй раз — когда вы нащупали на шее жены шарфик: бессильная ярость, овладевшая вами в тот миг, была непритворна… Итак, я получил двойное подтверждение тому, что все ваше поведение с того самого момента, как вас, безвольно обмякшего, нашли на койке Джона Белла, было лишь неслыханным фарсом. О, что вы можете быть чудовищем, я не отрицаю! Вы и в самом деле были им — правда, единственный раз в своей жизни, но зато в такой степени, какой редко может достичь человеческое существо… Когда настанет время раскрыть последние козыри, я не премину напомнить вам, при каких именно обстоятельствах это произошло. Но что вы всегда были и остаетесь чудовищем, как считает большинство присутствующих здесь, которых вы сумели одурачить, — это сущий вздор!