Андрей Глухов - Игра в судьбу

Глеб сел и утвердительно кивнул.

— Бланк, — произнесла она и протянула руку.

Ещё плохо со сна соображая, Глеб открыл кейс, достал письмо и вложил его в протянутую ладонь.

— Глупая шутка, — прошипела дама и густо покраснела от злости.

— Простите ради Бога, — залепетал Марков и тоже покраснел, — я со сна не врубился, не понял, то есть, извините…

— Пойдёмте, все уже собрались, — зло рявкнула мадам Бланк, — Что же это вы со сторожем так набрались, что он едва сумел нам дверь открыть, а вас полчаса будить пришлось? — мстительно поинтересовалась она.

Он начал было объяснять, но мадам, не слушая, полетела вперёд, виляя на удивление тяжёлым задом, и скрылась в комнате. Глеб зашёл следом, расстроенный и переполненный незаслуженной обидой.

Комната неприятно поразила его своей неуютностью, почти полным отсутствием мебели, тусклым освещением и стойким запахом смеси табака и перегара. Место за небольшим столиком слева от двери заняла мадам Бланк, вдоль стен на старых разномастных стульях сидели странные пожилые люди с нездоровыми, зеленоватыми, порой испитыми лицами. На вошедшего никто не обратил внимания. Глеб поздоровался, но ему не ответили, и он растерянно толкался у двери, не зная, куда сесть. У столика стоял свободный стул, и он присел рядом с усатой дамой.

— Это место главного режиссёра, — протрубила на всю комнату мадам, — займите другой стул.

Глеб встал и зло бросил:

— А вы не слишком гостеприимны.

Мадам равнодушно пожала плечами и уткнулась в какие-то бумаги.

— Идите сюда, — раздался довольно приятный баритон, — здесь стул целый.

Глеб сел и осмотрелся. У соседа, помимо баритона, были ещё и седеющая шевелюра, и правильные черты лица, и барские манеры бывшего героя-любовника, а ныне спившегося бонвивана. Остальная труппа являла собой довольно жалкое зрелище — несколько измождённых старух, пяток бальзаковских дамочек, беременная девица лет тридцати и группка невзрачных мужичков с явными следами вчерашней пьянки.

— Кому же здесь мою пьесу играть? — с тоской подумал Глеб.

Дверь распахнулась, и вбежал ещё один похмельный мужичок с сильно косящими глазами.

— Автор? — проскрипел он. Мадам кивнула. Мужичок плюхнулся на стул.

— Начали, — снова проскрипел он и закрыл глаза.

Мадам равнодушно кивнула Маркову.

Глеб встал, скороговоркой перечислил действующих лиц и их краткие характеристики, прочитал описание мизансцены и перешёл к диалогу. Первые две страницы он был зажат, потом раскрепостился и следующие три прочитал так, как читал дома своему зеркальному зрителю. После особенно удачной фразы он гордо глянул на режиссёра, встретился с его косящим взглядом и… замолк. Главный осмотрел его с ног до головы и повернулся к мадам:

— Это что за херню нам тут втюхивает этот клоун?

— Сама не пойму, — равнодушно пробасила Бланк, — сейчас узнаем. Господин Маркин, вас пригласили читать пьесу…, — она порылась в своих листках, — вот, «Страстный поцелуй», а вы что изображаете?

— Я не Маркин, я — Марков, — дрожащим голосом произнёс Глеб, — и пьеса у меня не «Страстный поцелуй», а «Страстная неделя».

— И как же вы сюда попали? — проскрипел режиссёр, глядя на мадам Бланк.

— Меня пригласили, вот, и письмо прислали, — чуть не плача прошептал Глеб.

— Дура безмозглая, ничего доверить нельзя, — спокойно проскрипел главный и вышел, хлопнув дверью.

— Ну, перепутала, и что? — равнодушно бурчала мадам, закуривая папиросу и собирая бумаги, — Тут сам чёрт запутается: Марков, Маркин, страстная неделя, страстный поцелуй… Да и какая в задницу разница — что то говно, что это.

Она ушла спокойная и сохранившая достоинство, а Марков рухнул на её ещё горячий стул, уронил голову на нечистый стол и прикрылся папкой с пьесой. Ему отчаянно захотелось спрятаться под одеяло, уснуть, проснуться и посмеяться над дурацким сном, как было в детстве, когда однажды ему приснилось, что он разбил соседское окно. Сон был настолько ярок, что, даже проснувшись, он ждал порки. Как же он тогда был счастлив!

Сейчас всё было реальностью: и унижение, которому его подвергли так, походя, без извинений и чувства внутреннего неудобства, и жуткое разочарование, и крушение надежд, и невыносимая обида, от которой некуда было деться и много-много всего, что и сформулировать невозможно.

— Что же вы за люди… Что же вы за люди… — шептал он, спрятавшись под папкой.

— Как я понимаю, на сегодня всё, — прошелестел старческий голос, дверь хлопнула, и возникло всеобщее оживление.

— Ну, раз прима отвалила, то и я пойду. Мне ещё сегодня в консультацию надо.

Слышался гул голосов, топот ног, дверь хлопала и, наконец, наступила тишина.

— Бланк на бланке мне прислала поворот моей судьбы! — неожиданно для себя выкрикнул Глеб и истерично рассмеялся.

— Слушай, а здорово, — раздался в тишине баритон, — обязательно нашим расскажу! Войдёт в анналы. — Рука бывшего героя-любовника легла на плечо несостоявшегося драматурга, — Тебя как зовут-то?

— Глеб.

— Ты, друг Глебушка, особенно не расстраивайся — тебе, вообще-то здорово повезло, поверь на слово Леопольду Мерцальскому.

Глеб поднял голову и удивлённо посмотрел на Леопольда.

— Могу объяснить, если хочешь. Видишь ли, мой юный друг… Слушай, у тебя деньги есть? — неожиданно спросил он, — Нам, понимаешь, жалованья уже два месяца не выдают, поиздержались малость. Тут недалече одно премиленькое местечко имеется, пойдём, там я тебе всё как есть обрисую.

Они вышли через ту же дверку и очутились на задворках театра. Сейчас, при свете дня, Глебу открылось такое удручающее убожество провинциальной столицы, что он в растерянности остановился. Деревянные покосившиеся домишки, спрятавшиеся за громадой театра, готовы были рухнуть под напором придавившего их снега. Возле каждого жилища из снега выглядывала будочка, к которой вела натоптанная тропинка, и Глеб с трудом сообразил, что это нужники. Мерцальский искоса глянул на Глеба и ехидно поинтересовался:

— Что, господин москвич, впечатляет наше житьё-бытьё? А это, между прочим, центр. Ты на окраину зайди, полюбопытствуй, как Русь живёт.

Он подхватил Глеба под руку, словно боясь упустить нечаянную удачу, и почти поволок, петляя между нужниками и дровяными сараями к вожделенному «премиленькому местечку». Дорогу перекрыл глухой дощатый забор, но Леопольд театральным жестом раздвинул доски и торжествующе провозгласил:

— Кушать подано!

Глеб шагнул в дыру и оказался в каком-то странном проулке, состоящем из двух сплошных деревянных заборов. Единственный сильно покосившийся домик стоял прямо напротив них и был украшен вывеской

«TAVERNA y DOROGI и.ч.п.».

— Заходи, — торжественно пригласил Леопольд, пропуская гостя вперёд.