Василий Казаринов - Тень жары

С минуту они вели интимную беседу в холле.

Привратник прошествовал к двери и кивком предложил мне войти.

– Черт тебя!.. — Бэлла уже кидала плащ на стойку гардероба. — Не мог поприличней одеться? Ты уже стоишь мне пять долларов!

Я поцеловал ее в щеку.

– Зараза! — она ласково улыбнулась и в знак приветствия двинула меня в плечо так, что я покачнулся. — Пять долларов стоили мне твои джинсы. Или три тысячи… Как это по-русски?..

– Три сверху, — оживил я ее память. — Можно еще — три на лапу… А кстати, почему долларов, а не франков? Или ты платила еще в какой-то валюте?

– В бырах! — рявкнула Бэлла.

– Бырах?

Бэлла перед зеркалом устраивала рту короткую энергичную гимнастику — так женщины проверяют, хорошо ли легла помада — и по ходу дела объясняла, сплющивая слова характерным движением губ: быры — это эфиопские деньги…

– Быра. Бы-ы-ра… — я пробовал незнакомое слово на вкус. — Я не знал, что есть такие… Одна быра. Две быры. Это хорошо звучит. До этого я полагал, что самая вкусная на слух валюта — это тугрики. Прислушайся: туг-ри-ки, туг-ри-ки, туг-рики… На мой вкус, это хрустит, как жареный в соли арахис.

Мы поднялись наверх, в ресторанный "козырек", и пристроились в ближнем к лестнице углу.

Я сразу увидел Эдика. Он сидел спиной к нам через три столика, компанию ему составляла пышная женщина с лошадиным лицом. Бэлла заказала пиццу.

– Работаешь? — спросила она. — Или так?

Я объяснил, что у меня теперь редкая, экстравагантная служба, имеющая прямое отношение к мировой революции, причем — к любой: социалистической, буржуазно-демократической, империалистической и так далее.

– И что за служба?

– Я работаю осквернителем могил.

– Занятно! — Бэлла поискала глазами официанта, но не нашла. — Придется взять у тебя интервью… — она комкала салфетку и развивала мысль о нашем будущем сотрудничестве, я слушал вполуха и смотрел, как подрагивает, ерзает тюлевая занавеска от щекотки тонких, острых сквознячков, прорывающихся через щели в гигантском окне… Занавеска посторонилась — скорее всего, внизу открыли входную дверь — в черном треугольнике слезящегося окна встали огни Кутузовского: сиреневое ложе большой улицы, накрытое неоновой мутью светильников, тонкие нити автомобильных стоп-сигналов… А хорошо же смотреть на этот город вот так, сверху, из прямого тепла кабака: слева темный штык памятника, дальше пятно витрины, в котором вспух красный прыщик сигнальной лампочки; мозаика прохладных цветов, вытекающая из-под тебя, вознесенного на второй этаж, и ускользающая куда-то туда, где белыми прожекторными тросами надежно пришвартована глыба триумфальной арки… Я думал, что к этому городу, наверное, можно испытывать теплые чувства — но в том случае, если ты вот так приподнят, изъят из него. В конце концов можно любоваться и гиеной — если она отделена от тебя надежной оградой зверинца. Голубоватый тюль медленно встал на место, смазал шевеление цветов в черном окне.

Я присмотрелся к публике. Пьяных нет. Тонко чувствуя теперешние времена, бандиты не позволяют себе излишеств — в том, что добрая половина здешних посетителей бандиты, я не сомневался ни минуты.

– Ты чего? — спросила Бэлла. — У тебя что, шило в… — она покосилась на соседний столик и не стала развивать эту мысль.

– Симпатичное место, — сказал я. — И народ интеллигентный, не то что прежде. Вообще пиццерия — это золотое дно. У меня был знакомый, занимавшийся этим бизнесом.

– Большие деньги?

– Ну, сравнительно… Когда они приезжали в банк сдавать выручку, банк закрывался — столько приходилось считать-пересчитывать. Они оперировали исключительно лимонами.

Бэлла подняла глаза в потолок:

– Лимонами?

– Это у нас теперь такая денежная единица. Миллион. Поллимона, полтора лимона, десять лимонов — такие у нас теперь цитрусовые деньги.

– Хорошо, — заинтересованно заметила Бэлла. — Я запомню. А у твоего приятеля — целая цитрусовая плантация?

Кто его знает… Возможно, и есть какой-то надельчик в шесть соток — если только в садах Эдемских успевают созревать цитрусовые. Из него сделали начинку для пиццы — упаковали машину динамитом, и от него ничего не осталось. Ничегошеньки.

Я рассказал, что знаю, опустив, правда, кое-какие подробности: в машине, кроме пиццерийщика, находились его жена и дочка.

– Твою мать! — сказала Бэлла. Она хотела еще что-то прибавить, но я ее уже не слушал: Эдик поднялся с места.

Если он направляется в туалет, то нам по пути. Его роскошная приятельница будет приятно удивлена, когда Эдик вернется.

Он, наверное, читал мои мысли. Я вошел в туалет следом за ним, тихонько прикрыл дверь.

Минут через пять я вернулся и кивнул на выход:

– Сматываемся отсюда.

– А пицца? — скуксилась Бэлла.

– Пусть ей официант подавится, а нам надо сматываться и поскорее, мы опаздываем в театр.

Я не шутил, нам в самом деле надо было в театр.

На этот раз Бэлла ездила в белых "жигулях".

Она всегда любила машину, водила уверенно — правда, что называется, на грани фола — и любила по дороге пошутить. На перекрестке она вставала в крайний левый ряд, поближе к гаишнику, и строила хозяину дороги глазки. Тогда у нее был зеленый "фольксваген", "божья коровка" — гаишники таяли, им было приятно, что иностранная девушка в иностранном автомобиле проявляет к ним внимание.

Бэлла прогазовывала, дожидаясь того короткого мгновения, когда желтый сигнал светофора должен был сорваться — в зеленый. Поймав этот момент, она во все горло каркала: "Мудак!" — и рвала с места. Я вспомнил ее пиратские замашки и попросил на сей раз обойтись без эскапад.

– Давай, к "Современнику". Дорогу помнишь?

Бэлла завелась, грела двигатель, поглядывала зачем-то в зеркальце заднего обзора.

– Площадь Маяковского?

Я был слишком занят своими мыслями, чтобы среагировать: "Современник" на Маяковке?

– Бэлла, туг все сильно изменилось. Ты находишься в другом городе!

В другом. Того, прежнего, который был нашим городом и где мы были своими людьми, их уже и не будет больше никогда. А там, где когда-то дожидался нас "Современник", теперь одна асфальтовая плешь, засиженная лакированными мухами иномарок.

– Мимо Киевского на мост, а там, возле МИДа, свернем на кольцо. За Красными воротами — в какой-нибудь переулок, к Чистым прудам.

– Красные ворота? — переспросила Бэлла, трогая — резко, с места в карьер, как она любила стартовать в том городе, где было метро "Лермонтовская".

На Смоленской, неподалеку от гладких коробок "Белграда", мы угодили в пробку, левый поворот на кольцо долго не открывали; мы не видели, что происходит на кольце, скорее, чувствовали: Садовое замерло. Минут через пять по нему пронесся ветер, на кончике которого ритмично пульсировал характерный, изогнутый синусоидой вой сирены — в нем безошибочно узнавалась интонация старой доброй "девятки".