Элен Макклой - Убийство по подсказке

Полина откровенно рассмеялась и процитировала:

— Теперь богач-купец менял наряды,

Роскошно лавку убирал, —

Не потому, чтоб быть с искусством рядом,

Он попросту торговле помогал!

— Послушай, Полина, — возмутилась Ванда, — уж не наслушалась ли ты коммунистической пропаганды?

Она бросила быстрый взгляд на аккуратную цепочку на запястье. В маленьких часиках вместо обычного стекла была вставлена прозрачная пленка топаза.

— Боже, уже полшестого! Нужно бежать. Пока, дорогая. Доктор Уиллинг, надеюсь, что вы все же зайдете сегодня в театр. До свидания, Леонард…

Род хотел было проводить ее, но она остановила его жестом руки.

— Не беспокойся, Род. Меня домой довезет Сэм Мильхау. Нам с ним нужно обсудить пару пустяков перед спектаклем. Тот мальчик, который играл роль Дезире, внезапно заболел, и нужно сократить его текст. Слава богу, у него не так много реплик!

Род, казалось, был смущен и раздосадован отказом. Полину это явно развлекало.

— Бедняга Ванда! — заметила Полина. — Она начинает так же нудно играть в жизни, как и на сцене.

Удлиненное лицо Леонарда расползлось в довольной ухмылке, а Род был откровенно огорчен.

— Нет, Полина, ты не права. Великие артисты должны быть высокомерными и тщеславными. Разве ты не помнишь, что сказал Хункер [1] Джеймс Хункер (1860–1921), известный музыкальный и литературный критик в «Нью-Йорк тайме», специалист по импрессионизму о Родене? «Громадный запас высокомерия поддерживал его все то время, когда широкая публика его абсолютно игнорировала».

— Но публика отнюдь не игнорирует Ванду, — возразила Полина. — Разве мыслимо, чтобы ее имя хотя бы один день не появилось на страницах всех городских газет, если она наняла двух агентов по связи с прессой, которые как рабы трудятся день и ночь? И мне кажется, здесь дело не в тщеславии, а скорее в ее лицемерии. Она ведет такую жизнь, за которую многие домохозяйки все бы отдали, чтобы очутиться на ее месте, но она притворяется, что именно они, а не она, счастливы, а ей выпала роль великомученицы и она заслуживает всеобщей жалости. Она никогда не отправит в редакцию свою фотографию, не присовокупив при этом, что ненавидит «паблисити». Она никогда не нацепит орхидею, не объяснив всякому встречному, что ей так хотелось приколоть к груди скромный букет фиалок. Никогда с полной уверенностью нельзя сказать, хочет ли она извиниться за свой бешеный успех у публики или же она нарочно способствует ему всеми доступными средствами. По ее понятиям в этом и заключается «демократизм». Я предпочитаю честный снобизм.

— Полина! — запротестовал Род. — Ты несправедлива.

— Несправедлива? — Полина вздернула кверху подбородок и взглянула на него. — Мне кажется, что ты уже почти влюблен в нее!

— Это глупо! — воскликнул Род. — Просто мы — хорошие друзья.

— Это звучит так, как будто речь идет о старой разведенной чете! — Полина захлопнула альбом и резко встала с дивана.

— Может, подвезти кого-нибудь в центр?

— В это число включен и я? — поинтересовался Род.

— Да, конечно.

Полина вытащила из своей сумочки узенький конверт и протянула его Базилю.

— Вот ваш билет на сегодняшнюю премьеру. — Она вложила конверт в его ладонь. — Приходи, я умоляю тебя. Только в лучшем костюме. Ванда обожает, чтобы на ее премьерах все было экстра-класса. Ну, мне пора!

Полина исчезла в толпе. Родней Тейт последовал за ней.

В глазах Леонарда Мартина сновали искорки удовольствия, полученного от разыгравшейся здесь сцены. Пристально рассматривая своего собеседника, Базиль заметил, что у него истощенный, больной вид. У него было темное, смуглое лицо, выцветшие голубые глаза, челка белобрысых волос. Он обладал мягкими, учтивыми манерами, как будто постоянно извинялся. Базиль никак не мог себе представить, какую же роль играет этот потертый, усталый, тихий, словно в воду опущенный, маленький человек в такой живой, стремительной мелодраме, как «Федора».

— Мне кажется, — заметил Леонард, — нам все же удалось утвердить вас во мнении, что все люди театра «с приветом»?

— Я бы употребил в этом случае слово «с притворством», — ответил Базиль.

— Ванда, конечно, притворяется, — глубоко вздохнул Леонард. — Она похожа на рентгеновский луч. Когда вы впервые приближаетесь к ней, то уверены, что она никакого вреда вам не причинит. Ее «техника» настолько открыта! Но через несколько дней, а может, и месяцев вы вдруг обнаруживаете, что у вас ожог, и не такой маленький. Честно говоря, мне все это непонятно. Но Ванда должна оставить Рода в покое. Ведь он еще совсем мальчик и вряд ли захочет, чтобы я ему откровенно сообщил, сколько лет она уже играет на сцене… Ну, мне пора. Увидимся на премьере?

— Думаю, что да. — Базиль бросил взгляд на конверт с билетом, зажатый в руке. Он был отпечатан аккуратным набором, но два слова стояли отдельно, набранные крупным шрифтом: «Королевский театр».

— Вы посмотрели картины? — внезапно спросил Леонарда Базиль. — Там есть замечательное полотно художника-анималиста.

Они протиснулись через толпу в первые ряды группы посетителей, расположившихся полукругом перед картиной небольшого формата, выполненной маслом. На ней была изображена коричневая долина, далеко уходящая к бирюзово-голубоватому небу, испещренному желтоватыми облаками. На переднем плане был воспроизведен целый ряд старинных облупившихся колонн. Маленькая коричневая обезьянка сидела на одной из них, скрестив передние лапы и сжимая в них желтую птичку. Только что, видимо, она оторвала ей одно крылышко. Три грушевидные капельки черно-красной крови стремительно падали на землю и при свете были похожи на крохотные рубины.

Леонард смотрел на картину, а Базиль на Леонарда. Казалось, в глазах его плясали все те же искорки удовольствия, которое он испытывал, когда шел колкий разговор Полины с Вандой.

— Искусство рисовальщика здесь бесспорно, — сказал он. — Но мне кажется, что сюжет не слишком доступен для моего понимания. Что выражает сюжет — жалость или жестокость? А вообще-то картина вызывает у меня только отвращение. Может, оттого, что я не люблю обезьян. Но обожаю канареек.

Вечер только наступал, когда Базиль собрался в театр. Времени до начала спектакля еще было много, и он решил немного прогуляться. С Пятой авеню он свернул на 44-ю улицу. Несмотря на свойственное деловому человеку упрямство, он все же подчинился требованию Полины «одеться поприличнее». Теперь он чувствовал, как пружинят тонкие подошвы лакированных модных ботинок, а замшевые элегантные перчатки просто мешали ему выудить из заднего кармана мелочь, когда он остановился перед газетным киоском, чтобы купить вечернюю газету. Его забавляла мысль, что никто не смог бы опознать в этом дэнди доктора Уиллинга, активного сотрудника в управлении окружного прокурора, или же просто доктора Уиллинга, прилежного врача-психиатра.