Фридрих Незнанский - След "черной вдовы"

Он недаром начал живописать ее перспективы со слов «по идее». Она усекла. И задумалась. Попросила разрешения выпить еще немного коньяку. Гоголев на­лил, внимательно наблюдая за метаморфозами, проис­ходящими в ее сознании. На лице были написаны эмо­ции, которые обуревали ее.

Она очень боялась, потому что спокойный тон Гоголева и этакая эпическая безысходность дальнейших перспектив сомнений у нее, видимо, не вызывали. Зна­чит, требовалось сделать выбор. И она знала уже ка­кой. Нет, чары ее никому не понадобились, потребует­ся другое, ибо она в силу своей профессии много знает, а они, в свою очередь, тоже наверняка знают об этом. «Они» — это симпатичный, в общем-то, генерал, что сидит напротив, угощает коньячком, ведет себя в выс­шей степени пристойно, хотя вполне мог бы, и она про­сто не имела бы права ему отказать. А собственно, чем черт не шутит? Если б хотел подставить, давно бы это сделал, и не привозил сюда для серьезного разговора, а сунул в камеру, к проституткам и воровкам, и — забыл. А следствие вел бы тот молодой, с синими, сверкающи­ми льдом глазами. Красивый мальчик, подумала ми­моходом, но, наверное, очень злой...

— Вон, значит, как все повернулось... — задумчиво произнесла она. — И никакого иного выхода нет?

— Думаю, есть, — не очень, правда, уверенно ска­зал Гоголев.

— Подскажете? — Она искоса посмотрела на него.

— Подскажу.

— А если я... — вдруг отбросив последние свои со­мнения, начала она и остановилась в ожидании ответ­ной реакции.

— А если вы, — понял смысл ее интонации Г ого­лев, — то нам, пожалуй, есть о чем поговорить. Но сна­чала вы, Мария Леонтьевна, все самым подробнейшим образом расскажете мне. Вот, я включу диктофон и ста­ну задавать вам вопросы. Потом мы эту запись расшиф­руем, напечатаем, вы прочитаете, подпишете и... Про­токол допроса свидетеля — я правильно понимаю? — займет свое место в уголовном деле по факту теракта, произведенного тогда-то, в таком-то месте, организа­тором которого, а также исполнителями были следую­щие лица... Далее — фамилии, адреса и прочая атрибу­тика, как говорят мои приятели в Эрмитаже. Я понят­но объясняю?

— Ах, генерал... — томно вздохнула Торопкина. — Конечно, я все сразу поняла! Вы даже не представляете, как приятно женщине говорить с человеком, который все понимает с полунамека.

«Господи, да что ж это с ней происходит? Шальная какая-то баба! Неужели все еще рассчитывает на свои чары? Или свободно вздохнула и валяет теперь дура­ка?»

— Видимо, вы намекнули о сотрудничестве, я не ошибаюсь? — мягко спросила она.

— А действительно, почему бы и нет? — откровен­но «удивился» он, словно ее предложение даже слегка озадачило его. — Наверняка же у нас с вами могут най­тись общие интересы, верно? А ваши знания обстанов­ки могут оказаться по-своему уникальными.

— Ну, разумеется... — В ее голосе «мурлыкнули» такие глубокие интонации, что у Гоголева возникло совершенно чудовищное предположение. Вот сейчас он кивнет, и она ринется к нему, чтобы отдаться прямо тут же, на полу, демонстрируя особые свои таланты, о ко­торых она пела тут битый час. Но он не кивнул, и она не ринулась. Значит, с ней все в порядке.

Но одновременно возникла неожиданная догадка. Вспомнилась фраза Федора Седова о том, что перед приходом Боксера Дарье Калиновой звонила ее подру­га Лена, которая оказалась совсем не Леной, ибо Дарья сказала, что у той голос лающий, а эта разговаривает томным, нарочитым таким голосом.

— Признайтесь, Мария Леонтьевна, а ведь это вы звонили Дарье от имени ее подруги Лены? Ну насчет того, что в театре переполох и прочее, да? Между про­чим, хочу предупредить: врать мне не стоит, все теле­фонные голоса у нас записываются на магнитофон, и специалисты вмиг найдут того, кто говорил, стоит толь­ко предъявить им запись, скажем, нашего с вами разго­вора. Знаете, почему я угадал? У вас удивительный го­лос, — откровенно польстил он. — Глубокий, томный. Такие редко встречаются.

— Ну раз уж вы все равно угадали... Да и зачем те­перь скрывать? Он велел, я позвонила. А что я могла сделать? Он не любит, когда ему противоречат, даже в мелочах...

— Вернемся к теме. Вы не спрашиваете меня о том, какая судьба ожидает вас в том случае, если мы сможем с вами договориться?

— Я верю вам, Виктор Петрович, вы, я вижу, не спо­собны унизить женщину. Вы даже в отчаянных для нее ситуациях умеете говорить приятные вещи... Но все же, что меня ожидает?

— На время следствия у вас отберут подписку о не­выезде. Знаете, что это такое?

— Да, нельзя из дома выходить.

— Нет, это как раз можно. Уезжать никуда нельзя. А если нарушите, то вас отыщут даже на дне Финского залива и уж тогда точно посадят.

— Я не самоубийца.

— Надеюсь. И еще одну подписку дадите. Лично мне. Где напишете о том, о чем сами только что сказа­ли: о добровольном сотрудничестве с правоохранитель­ными органами в моем лице. И знать о ней будем толь­ко мы двое.

— Ну да, конечно, раз не в ЗАГС, будем так-с...

— Почему же «так-с»? Все имеет свою цену.

— Даже предательство?

— Если вы свое добровольное решение называете предательством по отношению к кому-то, я не настаи­ваю. Ваше право.

— Как по мне, — ухмыльнулась вдруг она, — луч­ше длинная дорога. В смысле, долгая.

— А уж это будет зависеть исключительно от вас самой. И заметьте, за все время я ни разу даже не на­мекнул вам о наручниках, в которых увезли Максима Масленникова по кличке Вампир.

— Мне ли не понять, — вздохнула она.

— Вот и отлично. Так я включаю диктофон?

— Я готова, спрашивайте...

Проницательный Константин Дмитриевич Мерку­лов, прослушав магнитофонную запись допроса Тороп- киной и некоторые необходимые комментарии к нему самого Виктора Петровича, заметил с несколько скеп­тическим выражением лица:

— Ты выводишь ее из дела? Имеешь к тому серьез­ные основания?

— Ну почему? Свидетельница. А вообще — имею.

Костя поиграл бровями.

— Я готов поверить тебе. Версия почти безукориз­ненная. Кое-что уточнить, подработать...

Версия так называемого теракта на Петергофском шоссе после подробного рассказа Торопкиной выгля­дела следующим образом.

Максима она знала, в общем-то, уже достаточно давно, несколько лет. Знала и о его психической неус­тойчивости, иногда помогала советами, лекарствами. Трудно установить подлинную причину, по которой со временем все больше и больше портился его характер. Возможно, приступы болезни вызывали подозритель­ность, диктовавшую порой поистине жестокие выход­ки. Или, наоборот, врожденная его жестокость, остро проявившаяся еще в детстве, в конечном счете стиму­лировала, подталкивала учащавшиеся приступы болез­ни. Но самое печальное заключалось в том, что у него, как у всякого параноика, не желавшего всерьез лечить­ся, заметно прогрессировало извращенное представле­ние о женщинах вообще и о некоторых из них — в час­тности.