Деклан Хьюз - Цвет крови

«Айриш индепендент» напечатала сочувствующий рассказ о карьере Джессики, читавшийся как закодированный, особенно в тех местах, где говорилось о ее «удивительно тесных профессиональных отношениях» с режиссерами.

В газетах упоминались успехи Дэвида Брэди в регби, и несколько игроков, включая некоторых бывших товарищей по команде Шейна Говарда международного уровня, выступили со своими панегириками. Однако двое из них предположили, что в последнее время Брэди отошел от профессионального регби и занялся другим делом, — тактичное признание в том, что он не оправдал надежд, подаваемых в юности, или что он профукал свой талант.

Я свернул налево, на Эрриан-вей, проехал через деревню Рейнлаф и остановился на углу тенистой площади. Дэвид Мануэль жил в трехэтажном доме, построенном в викторианском стиле из красного кирпича, с витражными панелями на входных дверях, кучей велосипедов, рюкзаков и кроссовок в большой прихожей и женой с посеребренными кудрями, одетой в алые штаны. Она проводила меня по лестнице меж книжных полок на чердак, где был устроен его офис. Он был выкрашен в кремовые и сероватые тона. Здесь тоже имелись книжные полки до потолка и окна в потолке, которые пропускали бы утренний свет, если бы таковой имелся.

Дэвид Мануэль меня уже ждал. Ему было лет пятьдесят с хвостиком, одет в длинный кардиган разных зеленых оттенков, бледно-зеленую льняную рубашку без воротника и в тон ей брюки. Седые волосы доходили до плеч, маленькое лицо морщинистое, но мягкое и чистое, как у монахини; он сложил пальцы домиком и скупо улыбнулся мне через очки в серебряной оправе. Я вытер лоб тыльной стороной ладони; от пота защипала ранка, оставленная зубами Эмили Говард.

— Доктор Мануэль, я Эд Лоу.

— Я не доктор…

— Знаю, — сказал я. От пота щипало глаза, и я вытер их рукавом.

Мануэль вопросительно взглянул на меня.

— Может быть, вам нужен врач. Вы больны? — спросил он. Голос оказался высоким и раздраженным. — Вы в слишком хорошей форме, чтобы жаловаться на сердце.

Первое правило с врачами: не допускай, чтобы тебя поймали на лжи, которую легко разоблачить.

— Наверное, я слишком много вчера вечером выпил. Прошлой ночью.

— Вы точно не помните, когда именно?

— И вечером, и ночью.

— И эта рана на лице? Дрались?

— Да.

— И все это, пьянство и драка, имеет отношение к Эмили Говард? Или это такая манера поведения у частных детективов, или они считают, что именно так должны себя вести?

— Пьянство — моя личная проблема. Драка, да, имеет отношение к делу.

— И это дело то же самое, которое расследует полиция? Убийство Дэвида Брэди и Джессики Говард?

— Да, я полагаю, эти убийства связаны с делом.

— У вас есть лицензия частного детектива?

— Имелась. В Лос-Анджелесе. Когда эта система заработает здесь, я обязательно подам заявление.

— И Шейн Говард вас нанял?

— Изначально. Теперь меня нанимает его сестра Сандра. Получается, я работаю на обоих.

— Но больше всего вас беспокоит Эмили Говард?

— Меня беспокоят все Говарды. Тут все связано, пока не пойму как. Я надеялся, что вы сможете мне помочь.

Мануэль взглянул на меня, кивнул и сел. Я рассказал ему об исчезновении Эмили, о порнофильмах, ее отношениях с кузеном Джонатаном и Дэвидом Брэди. Когда я замолчал, он немного посидел молча, потом покачал головой:

— Я не могу рассказать вам ничего, чего бы она вам уже не сказала.

— Но вы могли бы сказать, что вы думаете.

Дэвид Мануэль покачал головой из стороны в сторону, как бы взвешивая свои варианты.

— Я полагаю, Эмили играет роль. И это не мешает ей злиться на своих родителей. А причин для этой злости может быть много.

— Может ли одной из причин быть сексуальное насилие?

Мануэль промолчал, и я продолжил:

— Ее тетя рассказала мне, что мать Эмили ребенком изнасиловали. Она определенно относилась к дочери как к сопернице, когда дело доходило до секса. И то, что Эмили позволила себя фотографировать во время секса… Видите ли, мне приходилось иметь дело с девушками, которые ушли в тот мир. Можно сказать, что вся порноиндустрия основана на группе озлобленных, изнасилованных женщин, которые, как вы сказали, «играют роль». И мы не обращаем внимания на их боль и делаем вид, что верим им, когда они утверждают, что хотят вернуть себе украденный у них контроль, и они имеют на это право. Их унизили еще в детстве, и мы участвуем в дальнейшем унижении этих сбитых с толку, изуродованных морально взрослых; мы напоминаем санитаров в психушке, насилуя пациентов снова и снова, одновременно утверждая, что присматриваем за ними.

— Да вы моралист, мистер Лоу.

— А вы разве нет? Или вы об этом тоже не можете говорить? Эмили Говард подвергалась сексуальному насилию в детстве?

— Я не знаю, и это правда.

— А вы знаете, что она думала?

— Это уж я точно не могу вам сказать.

— Дело ведь серьезное.

— И, уверяю вас, я отношусь к нему серьезно. Я намереваюсь поговорить с Эмили как можно скорее. В зависимости от того, чем она сочтет нужным со мной поделиться…

— Как насчет Джонатана?

Мануэль закрыл ладошкой рот, затем быстро убрал руку — сознательное или неосознанное копирование навязчивого жеста Джонатана О'Коннора.

— Я бы сказал, в течение долгого периода в ирландских семьях дети, подвергавшиеся насилию и этого избежавшие, почти ничем не отличались друг от друга. Они проявляют одинаковые симптомы и уязвимость. Поэтому очень опасно для врача, когда ребенок — вы понимаете, я говорю о взрослых детях, об отношениях между родителями и ребенком — рассказывает о насилии в прошлом, автоматически считать рассказ соответствующим действительности. Или, наоборот, верить чьим либо настойчивым утверждениям, что ничего подобного не происходило, особенно если вы уже узнали у ребенка, что насилие наверняка имело место.

— Почему? Почему люди хотят думать, что их совратили, хотя этого не происходило? Зачем им все отрицать, если подобное случалось?

Дэвид Мануэль снял очки и протер их углом льняной рубашки.

— Я думаю, это проистекает из… культурного наследия этой страны, наследия глубокой никчемности, заложенной в человеке и передающейся из поколения в поколение. Человек, передающий страдания другому, как говорил Ларкин. Англичане уверяли нас, что быть ирландцем значило принадлежать к низшей расе. Католическая церковь насаждала страх и стыд, причем не только относительно секса, но и относительно всего, составлявшего наше существование: работай и молись, молись и работай. Разумеется, нищета, история нашей нищеты, сыграла свою роль в ощущении нашей значимости, ощущении себя как личности. Католики и «болотные жители», сменившие британцев, набожные дураки, ростовщики и фанаты ирландского языка, уверявшие нас, что мы не могли все рассчитывать просуществовать в собственной стране, затем посодействовали тому, что половина из нас эмигрировала. Наши родители и деды оставили нам одно и то же заклинание: мы ничего не стоим, поэтому заслуживаем еще меньшего. Теперь, разумеется, у нас есть деньги и церковь потеряла свою власть, но мы продолжаем прятаться за ложью, настаивать, что ничего плохого не случилось, мы сознательно живем в алкогольном тумане, все отрицая. «Мы теперь замечательны», — смеемся мы, демонстрируя наше легендарное чувство юмора. Но мы не в состоянии стряхнуть то… что католическая церковь называет «структурой» в своем учении. «Ты не можешь от этого избавиться, это наша составляющая».