Ольга Лаврова - Отдельное требование

Можно привалиться к спинке стула, можно вытянуть ноги, размякнуть; вещи упрятаны назад в чемодан и заперты, и не порождают больше детективных видений; можно курить, можно слушать, как ноет бедро и глухо гудит все тело, и почти не думать о Васятине, можно зевать во всю мочь, не стесняясь присутствия дам — дамы простят, да они и не смотрят. Может, попроситься до утра на место Панкова, туда, где он так сладко почивал, пока не разбудили стуком в перегородку? Там, наверно, стоит диван. Дерматиновый черный диван с умятым валиком. Лечь, закрыть глаза... Но ведь, пожалуй, не уснешь.

Нет, от всей этой истории надо отключаться радикально. Придется ехать домой. Горячий душ, горячий чай, чего-нибудь поесть, и тогда отсыпаться. Прогулочка предстоит, надо сказать...»

Он нехотя встал и пошел стрельнуть у лейтенанта еще сигаретку.

— Как вам наш доктор? — подмигнул тот, щедро вытряхивая на ладонь Стрепетова остатки пачки.

Стрепетов закурил и стал смотреть на врача. Он вовсе не думал о нем до его прихода и, только увидев, понял, что ждал почему-то стандартного старичка из детской книжки, с бородкой клинышком и в пенсне. Эдуард Иваныч был, напротив, не стар, велик ростом и мосласт, лицо имел длинное, в разговоре приподымал верхнюю губу, открывая лошадиные зубы, а двигался как-то плавно и несколько горделиво, даже высокомерно.

— На лося похож, — тихо сказал Стрепетов, поймав наконец впечатление. — Вылитый сохатый.

— Точно, сохатый! — обрадовался лейтенант и засмеялся беззвучно и заразительно.

— Что с ним? — обратился Эдуард Иваныч к Стрепетову, пристраивая на стуле очень облезлый чемоданчик.

— Огнестрельное ранение.

Эдуард Иваныч быстро ощупал руку Васятина, но длинное лицо его сохранило вопросительное выражение. Вопрос был поддержан молчаливым любопытством дежурки. Лейтенант даже выставил нос из-за барьера, полагая, что наступило время подробностей.

Стрепетов попробовал найти слова, но тотчас почувствовал, что добывать их надо из далекой-далекой дали. Все это прошло и кончилось, и он не хотел ничего рассказывать.

— Оказал сопротивление при задержании.

Эдуард Иваныч разочарованно мигнул короткими ресницами.

— А это? — спросил он, описывая над левой щекой Васятина широкий полукруг.

— Попытка к бегству, — уже по накатанному ответил Стрепетов.

Эдуард Иваныч хмыкнул и протянул к лицу Васятина какой-то металлический инструмент. Васятин понятливо разомкнул губы.

«Смотрит, все ли зубы целы».

— Возраст? — коротко кинул Эдуард Иваныч.

— С двадцать второго года, — ответил Стрепетов, начиная тяготиться навязанной ему ролью переводчика.

— Пусть встанет и расстегнет рубашку.

«Там расстегивать-то нечего. Клочья».

— Встаньте, Васятин.

Эдуард Иваныч вооружился стетоскопом.

— Сердце в норме, тоны чистые, — сообщил он.

Так у них и пошло: Стрепетов давал справки, выслушивал комментарии врача и переводил его пожелания Васятину. Он чувствовал себя мамашей, приведшей больного мальчика на медосмотр. «Сейчас он спросит, перенесло ли дитя корь и есть ли в семье алкоголики».

Про алкоголиков Эдуард Иваныч не спросил, но, разматывая с руки Васятина повязку, едко усомнился в ее стерильности. На повязку пошел рукав васятинской рубахи.) Потом он взял длинные кривые ножницы, и Васятин зачарованно следил, как врач выстригает густую шерсть вокруг продолжавшей кровоточить раны...

Теперь, когда Стрепетов курил у барьера, Эдуард Иваныч писал, заканчивая формальности. Но вот уже попрощался и, высокомерно ступая, понес к выходу свой облезлый чемоданчик. Отпущенные женщины двинулись следом. Но что это они говорят ему на ходу? Елки зеленые!.. «Розка охромела». Так вот над чем посмеивались лейтенант с Панковым: Эдуард-то Иваныч — ветеринар! Сельская неотложка!

Теперь домой, домой.

«На наш исходящий № 102 дробь 32 ур сообщаем, что Васятин Д. И. задержан 19.VI сего года в деревне Сосновка Московской области, где проживал в течение пяти дней в доме Суханова П. П., который...»

О, ритуальное косноязычие казенных бумаг — успокоительное и завораживающее! Ползут из-под пера корявые строчки, замыкают в себе, и спрессовывают все происшедшее, и удивительно преображают события и поступки. Уходят краски, драматизм, движение; отсекаются эмоции; и слово теряет объем, остается плоский факт, запечатленный на плоской бумаге.

«...Срочно Телеграфируйте высылку постановления на арест и этапирование Васятина. Одновременно сообщите, есть ли необходимость оперативно-следственных мер в отношении Суханова П. П.».

Вот и все. Господи, ведь только вчера утром, почти в это же время, на стол ему положили отдельное требование Магаданского угрозыска с бисерной приписочкой Головкина:

«Тов. Стрепетову. Прошу исполнить».

И по дороге в столовую Стрепетов сделал крюк и забежал допросить указанного в требовании свидетеля. Оказалось, что тот позавчера уехал в деревню, но соседи дали адрес, и Стрепетов решил съездить в Сосновку. Он даже обрадовался: вырваться часа на три из городского застоя, проветриться.

Да, ничего не скажешь — проветрился! И молочка попил, и на поля полюбовался. Но ему и в голову не могло прийти, чем закончится эта идиллия. Выстрелы, блеск ножа, кисет, веревка с плетня, записка для Пашки посреди чисто выскобленной столешницы и потом дежурка, и чемодан, и все остальное.

Стрепетов перечитал телефонограмму и в предпоследней фразе вычеркнул слово «срочно». Надо думать, ребята из Магаданского угрозыска и так не заставят себя ждать. Сегодня там будет радость. Разве могли они предположить, что вместо сведений о какой-то завалящей посылке получат Васятина собственной персоной?!

Появился Кока.

— Ба, Стрепетуша! — сказал он, удивленно приостанавливаясь на пороге. — Что сей сон означает?

Стрепетов нарушил неписаный устав. Вечером можно было засиживаться на работе сколько угодно — столько, сколько требовали дела. Но по утрам полагалось приходить от без пяти до без одной минуты десять... и ни секундой раньше. Таков был стиль.

— Да вот левая работенка подвернулась. Так сказать, заказ со стороны.

— Это не аргумент, — произнес Кока размеренно и скрипуче, «под Головкина». — Это не аргумент и не может служить оправданием.

Он посторонился, пропуская входившего Тимохина.

— Кстати, где ты вчера пропадал? Тебе обзвонились из прокуратуры.

— А кто звонил?

— Звонил Таргис. Но ты, по-моему, уклоняешься от ответа.

— Вчера... — Стрепетов прикрыл локтем телефонограмму. — Вчера, да как тебе сказать... прохлаждался на лоне природы.

При Кокином нраве оставить безнаказанным явное умолчание о чем-то интересном было немыслимо. Однако он ничего не сказал и отошел к своему столу. Это значило, что он огорчен. Огорчен и обижен, как случалось всегда, когда он чувствовал, что Стрепетов отстраняется от него пустой болтовней. «Ладно, обойдется», — мысленно отмахнулся Стрепетов и придвинул к себе новый лист бумаги.