Жорж Сименон - Дождь идет

Напрасно полицейские стали оттеснять толпу, в ответ раздался уже не один, а сотни свистков. Вот тут-то я обнаружил на серой крыше рынка первого зрителя.

— Входите, мадемуазель Фольен… Я так и подумала, что одной вам будет не по себе.

— Но что это с ними? — недоумевала старая дева.

— Садитесь… Андре нам нальет по рюмочке кальвадоса.

Отовсюду, со всех прилегающих улиц, стекались люди, и площадь с невероятной быстротой заполнялась народом. Внизу слышались грохающие удары о наши ставни, голоса и непривычный звук подошв — шарканье сотен ног по мостовой.

— Как же они не подумали увести бедного малыша?..

Неожиданно я увидел Альбера в его большом белом воротнике. Забытый всеми, он неприкаянно стоял посреди комнаты, в которой всем было не до него. Он не плакал. Он не знал, куда деться.

Вдребезги разлетелось стекло. Кажется, витрина аптекаря, но я не уверен, потому что несколько секунд спустя уже десятка два витрин было разбито камнями, и тогда вызвали жандармерию.

— Что они делают? Вы-то хоть понимаете, что они делают, мосье Андре? — убивалась мадемуазель Фольен.

— Видимо, они его ищут! — ответил отец. — Если б его нашли, все давно было бы кончено…

В темноте я различал только лица родителей, на которые с улицы падал отсвет. Иногда люди на тротуаре, подняв головы, долго нас разглядывали, должно быть, вид у нас был странный.

Со взрослыми были и дети. Пришли целыми семьями, словно на военный парад. Уличные мальчишки шныряли в толпе и, развлечения ради, испускали дикие вопли, еще усиливая сумятицу.

Что касается тети, то, пользуясь особой милостью, она по-прежнему парила в очищенном пространстве перед дверью лабаза в обществе высокопоставленных лиц, и я готов поклясться, что видел, как она с ними разговаривала.

— Смерть убийце!.. Кончайте уж!.. — орали одни.

— Долой шпиков! — кричали другие. — Смерть фараонам!..

Тогда в нашем темном убежище раздался голос — мой голос, и представляю себе, как вздрогнули родители, если сам я вздрогнул, услышав произнесенные с удивительным, нечеловеческим спокойствием слова:

— Я знаю, где он прячется!

— Ты его видишь?

— Нет… Но я знаю, где он прячется… И я поднялся с пола. Я сказал еще:

— Смотри, мама… — и постучал по заложенной двери, — у Альбера в комнате точно такой же тайник.

Меня недослушали. С улицы Сент-Йон на площадь выехало человек двадцать конных жандармов. Толпа откачнулась, на наши ставни так надавили, что казалось, они не выдержат напора и все, падая друг на дружку, продавив стекла витрины, ввалятся в лавку.

— Ты задвинул засов, Андре?

Но вдруг какая-то мысль пронзила матушку. Она посмотрела на стоявшую на улицу тетю Валери и поискала меня глазами в темноте.

— Жером… Ей-то, по крайней мере, ты ничего не сказал?..

— Да что ты!

Но я покраснел. Я чувствовал себя виноватым. Сердце щипал мучительных страх. Нет! Я действительно ничего не сказал тете. Но все поведение мое — не было ли оно достаточно красноречивым? Когда тетя, стараясь что-то выведать, следила за мной, разве не улыбался я с видом превосходства и разве не случалось мне, помимо воли, кидать взгляд на тайник?

Что, если она догадалась? Или догадается?

— Смотрите, они занавешивают окно…

Кто-то, вероятно, сообразил, что зрелище этой комнаты только разжигает толпу, но когда окно полумесяцем заслонила черная занавеска, по толпе прокатился гул возмущения, она подалась вперед, отступила и снова подалась вперед.

Как это матушка могла забыть? Я до сих пор слышу запах налитого отцом кальвадоса, вижу неподвижных, плотно прижатых друг к другу коней у выхода из улицы Сент-Йон. Неужели рабочие перережут им поджилки?

Грохот. Это опустились механические ставни кафе Костара.

— Смерть!.. Смерть!.. Смерть!..

Это был уже не крик гнева. Как ни странно, толпа забавлялась, громко скандируя эти слова, словно самые обыкновенные.

Толпа теряла терпение. Она перестала понимать. Чувствовала какую-то жестокость в этой затянувшейся сверх меры охоте на человека. Чуяла тайну, беспомощность полиции, чье-то упущение. Она начала сердиться.

— Кончайте скорей! — заорал тот же самый голос, уже выкрикнувший эти слова.

Стоявший на пороге лабаза комиссар полиции принялся было говорить, но его заглушили свистки и возгласы:

— Долой шпиков!..

— Долой полицию!..

— Лодыри!..

— Смерть фараонам!..

И тут все увидели… это было настолько неожиданно, что у меня лично перехватило дыхание. Какие-то фигуры показались в темном узком проходе, ведущем к квартире Рамбюров. Сперва мелькнуло что-то белое — белое пятно, напоминавшее по форме воротник Альбера. Это и в самом деле был он в сопровождении бабушки и двух агентов.

Не знаю, почему их вывели наружу… На какой-то миг, как и я недоумевая и стараясь найти объяснение, толпа притихла. Агенты повторяли:

— Пропустите!.. Пропустите!..

И конечно, никто не желал зла ни этой державшейся так прямо старой женщине, ни удивленно озиравшемуся маленькому мальчику. Надавили задние ряды: они поняли, что происходит что-то, и хотели узнать — что именно. Еще несколько шагов, и группка достигнет угла безлюдной улицы Сен-Жозеф.

Сделать это не удалось. Одного из агентов толкнули. Он пошатнулся, но удержался за стенку кафе. Второй едва успел протолкнуть вперед мадам Рамбюр и ухватить за руку мальчика.

По счастью, рядом оказалась дверь кафе Костара, и они юркнули туда. Дверь захлопнулась. В тот же миг где-то со звоном разлетелись стекла… Люди, быть может, сами того не желая, но подхваченные общим потоком, ворвались в коридорчик Рамбюров, который тщетно заграждали полицейские.

— Что они делают? — возмущалась матушка. — Нашли они его или все еще ищут?

Господи боже мой… Это было ужасно потешно… Захваченная водоворотом тетя, разводившая толстыми ручищами, словно бы пыталась плыть, и вместе с толпой затянутая, как в воронку, в глубь мучного лабаза.

В окне полумесяцем показались люди. Они, пригнувшись, жесткулировали, разевали рты. Они что-то кричали, но ничего не было слышно — такой оглушительный стоял шум. Сто, а то и двести человек сидели на крыше рынка, и месяц светил так ярко, что видны были даже струйки дыма от сигарет. Жандармы спешились. Может, они дожидались команды? Они держались вдоль домов, и я запомнил одного, рыжего верзилу, который, повернувшись к двери, стал мочиться под громкий смех товарищей, но потом его примеру последовали второй, третий…

— Они всё переломают… — вздыхала мадемуазель Фольен.

Первым в окно выкинули кресло; оно разлетелось на тротуаре под восторженные возгласы, словно ракета в праздник взятия Бастилии 14 июля. За ним последовало кресло поменьше, креслице Альбера, а потом напольные часы…