Виктор Пронин - Снежная версия

— Ну как… Кто проиграет, тому ухо тут же и отделяют. Как два раза продул, так живи без ушей.

— С одними дырками! — захохотал Афоня.

— Нет, под уши я не буду, — сказал Иван и, не доиграв, бросил карты. Он поднял штору и с огорчением уставился на снег за окном. Потом медленно провел по стеклу толстыми пальцами, постучал костяшками по раме, вздохнул и сел. — Ох и вкалывать придется ребятам! Дорог нет, лесовозы под снегом, рембазу еще отрыть надо… А материалы, горючее…

— Да, план февраля завален, — сказал красивый Федор.

— Какой, к черту, февраля! Квартальный уже горит синим пламенем!

— Не впервой, ребята, — успокоил их Афоня. — Учитывая сложные погодные условия, — гнусавым голосом затянул он, видно передразнивая кого-то, — а также неблагоприятное стечение производственных обстоятельств, принято решение снизить план на пятьдесят процентов.

— Наверно, снизят, — согласился Иван.

— Конечно, снизят! Еще с перевыполнением закончим квартал!

— Но все равно ребятам вкалывать придется, пока мы в этой берлоге на колесах отсиживаемся.

— Ну и что! — воскликнул Афоня, который никак не мог проникнуться чувством вины. — Мы ведь в командировке! Обмениваемся опытом!

— А ребята уже вкалывают, — упрямо повторил Иван.

— Вот было бы здорово, — у Афони загорелись глаза, — если взять наш остров на буксир да оттащить его в Черное море… Какой был бы край! Весь этот Крым и в подметки не сгодился бы нашему острову! А? Водопады, озера, скалы, сопки, леса…

— Что-то я не слышал, чтобы в Крыму лесоразработки шли… — сказал Федор. — Заповедным стал бы наш остров. Но я бы не стал его в Черное море буксировать. Я бы его в Средиземном оставил. Представляете, вдоль мухи не кусают!

— А ребята вкалывают, — вздохнул Иван.

— Да хватит тебе причитать! — возмутился Федор. — Ну в самом деле, вроде я должен объяснительную писать — почему нас в составе замело! Стихия. И все тут.

— Ох, помню, первой зимы испугался, — мечтательно проговорил Афоня. — К марту уже задыхаться стал, казалось, зима второй год идет… Не поверите, я из той зимы выбрался как из ямы… Весна наступила, так я воздух стал открытым ртом хватать. Но какая была зима! — Афоня поцокал языком. — Буран неделю, снег — телеграфных столбов найти не могли, мороз — кошка под окном пройдет, и скрип снега слышен.

— Как же ты не удрал? — спросил Левашов.

— А вот этих касатиков встретил, — Афоня показал головой на Ивана и Федора. — Контакт у меня с ними получился. И скажу я тебе, парень, — Афоня посерьезнел, — когда контакт с людьми есть — никуда не уезжай. Не советую. Вернешься. Никакой климат, никакая зарплата не даст тебе… В общем ты понял. И еще я скажу тебе, коль уж разговор зашел, — нет на земле ничего, кроме человеческих отношений. Все остальное — так, одежки. Ты их можешь снимать, можешь снова напяливать — это не имеет значения. Был у меня друг… Но вот у него оказалось высшее образование, а у меня его не оказалось. И контакт поломался. Была подруга… Она любила на мужчинах узкие брюки, а у меня были только широкие. И мы разошлись, как в море корабли. И жена… Помню, была у меня жена, — Афоня усмехнулся. — Из ванной часами не выпускала — заставляла чуть ли не кипятком мазут из кожи на руках выпаривать. И руки у меня большие были, красные, вот как сейчас… Из парадного костюма они, вишь ли, некрасиво смотрелись. Как клешни. Пришлось развестись. А тот самый корреспондент, которому Иван хотел голову оторвать, первым делом всегда спрашивает у наших ребят: не думаешь ли, мол, с острова уезжать? Можно себе представить, как он относится к острову. Боится он его.

— И правильно делает, — сказал Федор. — Я заметил, что у каждого приезд на остров — это целая история. Это судьба. Не меньше. Я сам в газете работал. В многотиражке. И ушел. Надоело. Суетно. Все время чувствуешь себя как на сцене — говоришь только то, что положено тебе по роли. Газета наша выходила на четырех маленьких страницах, и у нас было четыре сотрудника. Они так и назывались — первая страница, вторая страница. Я был третьей страницей. И по роли говорил только о повышении производительности труда, качестве продукции, себестоимости… Все это важно, но мне наскучило.

— Но самая интересная история у нашего Ивана, верно, Иван? — усмехнулся Афоня. — Нет, нам с ним не тягаться!

— И не тягайся, — невозмутимо ответил Иван. — Куда тебе, задохлику, тягаться…

— А что за история? — спросил Левашов, стараясь, чтобы его вопрос прозвучал не слишком уж заинтересованно.

— Отсидел наш Ваня, — ответил Афоня. — И что я тебе скажу — не поверишь! Снова грозится отсидеть, если случай подвернется.

— Это как? — не понял Левашов.

— Вины он своей не осознал. И суду заявил, а перед этим следователю все толковал, что вины своей не признает. А то бы, может, и условным сроком отделался. Но больно принципиальным родился наш Иван, верно, Иван?

— Заткнись. У меня что вышло, — повернулся он к Левашову, — нарушил я пределы необходимой обороны. Есть, оказывается, такие пределы, и нарушать их никому не позволено. Вот только неведомо мне, где эти пределы начинаются, а где заканчиваются. Когда на тебя с ножом идут, с палкой, с кирпичом, тебе как-то недосуг о пределах-то подумать, а потом, когда есть время подумать, то оказывается, что ты уже за колючей проволокой сидишь.

— Это как подойти… В конце концов, пределы обороны заканчиваются там, где заканчивается сама оборона, где уже начинается наступление на преступника.

— Ха! Ну ты даешь! — воскликнул Афоня. — Выходит, от преступника только обороняться можно, да? А как ты на него попрешь, то это уже ты вроде бы того, что закон нарушаешь? Сам преступником становишься, да?

— Да погоди ты, зачастил, — остановил друга Иван. — Тут что получается… Для Афони один предел, а для меня другой. Окажись Афоня тогда на моем месте, не было бы его с нами сейчас. Понимаешь, трое пьяных волосатиков к девчонке стали приставать. А ночь темная, пустырь, какая-то стройка. Ну, тут я проходил своей дорогой. Слышу, возня, крики сдавленные какие-то, а мне только того и надо. Я сразу туда. Как увидел… Понимаешь, сразу, мгновенно соображения во мне не стало никакого. Одна злость. И силу в себе почувствовал такую, что только всех крошить. Ну и накрошил… Двое расползлись сами, в третьего люди добрые подобрали. Да и двинул-то я его, как потом выяснилось, один раз, и то после того, как он мне кирпичом по темечку саданул. Я не зверствовал, нет. Нужды не было. Дали мне немного, можно сказать, справедливо дали. Я ведь понимаю, что судят не только конкретного человека, но вообще, для пользы дела, чтобы другим неповадно было, чтоб порядок среди людей был. Ну а как освободили, то возвращаться мне в своей поселок было неуютно. И прав я, и наказание отбыл, а все-таки что-то поперек стало… Но окажись я снова на том пустыре, — в голосе Ивана послышалась железная непреклонность, — и снова все повторится. Не задумываясь, схлопочу себе еще один срок.