Сергей Смирнов - Всегда начеку

Очнулся уже в госпитале, на койке. Не пошевельнуться. Старый врач протянул раскрытую ладонь:

— Твой металл, Рудик, держи на память. Невероятный в моей практике случай! Это же надо — восемь пуль всадили тебе в живот, а ты — живой! Знаешь, что тебя спасло? У тебя был совершенно пустой желудок, будто ты специально постился...

И только тогда Рудольфу вдруг стало страшно. Он подумал, что если бы знал об этих восьми пулях в ту ночь, то нипочем бы не выдержал до утра. Просто лег бы и умер со страха. Ведь даже одной пули в живот, как он слышал, вполне достаточно, чтобы отправить человека в могилу. Выходит, иногда лучше не все знать.

И еще подумал: вот и пополнилась коллекция. Личная, не для всеобщего обозрения. Эти восемь пуль лягут рядом с вырезкой из газеты, в которой гитлеровцы объявляли награду в сто тысяч оккупационных марок за голову Бороды, сиречь Рудольфа Куккора, разведчика-радиста, действовавшего на территории Эстонии...

Да, тогда была такая же ночь. Только не будоражили ее тишину веселые песни, дробный перестук каблуков, возгласы «Кибе!». Она была настороженно-молчаливой, таившей в своей тишине неведомое. И до, и после было в его жизни много разных ночей. С перестрелками, с рукопашными схватками. Летних и зимних, осенних и весенних. Ночей бессонных, отданных сперва борьбе с бандитами, потом, уже в уголовном розыске, — с жульем и ворюгами. А запала в память навсегда та, июльская. И вот что удивительно. Почему-то тогда не грустил, не чувствовал себя одиноким. А сейчас вот грустновато. Может, потому, что не дождалась его любимая. Наверное, поэтому и чувствует себя одиноко в такие минуты, среди общего веселья. Годы-то не вернешь, и любовь по заказу не получишь...

— Не помешаю? — человек присел рядом. — Что-то вы невеселы.

— Да нет, вам показалось. Просто вышел покурить.

— А я, знаете, чувствую какую-то печаль. Мы ведь только в сравнении ощущаем свой возраст. Я учитель, Пауля помню во-от таким, птенчиком желторотым. Кажется, давно ли это было? И вот он уже муж, почти инженер, а я не заметил, как состарился... Помните, у Есенина:

Помолчали. Потом собеседник вздохнул:

— Вот так, товарищ майор. День за днем, будни, будни, дела, дела, не успеешь оглянуться — старость, на пенсию, говорят, пора. И душа, как поэт метко сказал, уже навеки присмирела...

И вдруг с необычайной ясностью, точно слова старого учителя осветили всю его жизнь ярким лучом прожектора, Рудольф понял причину своей грусти. Ну конечно же ему просто не хватает сейчас тех больших дел, которыми он жил раньше вот в этих местах. Приехал сюда — и сразу нахлынуло прошлое. Ну и что же, черт возьми, что нет нынче прежних дел, что измельчал враг-преступник? Радоваться надо. Ведь ты сам этого добивался, ты сам работал ради этого. Чего ж ты киснешь?

Он легко поднялся, пригладил ладонью редеющие светлые волосы над высоким лбом, с ласковой усмешкой сказал:

— Нет, дорогой мой учитель. Есенин был неправ! И знаете почему? Ведь молодые живут той жизнью, что мы для них завоевали, поют песни, которым мы их научили. Наши песни, понимаете? Мы в этих ребят вложили, образно говоря, кусочек самих себя. А насчет присмиревшей души есть предложение. Пойдемте-ка, тряхнем стариной, покажем молодым, как плясать умеем!..

Я брожу по Могилеву солнечным июньским днем 1966 года. Нет, я не выбираю себе маршрут, отнюдь не стремлюсь очутиться именно там, где происходили события, участниками или очевидцами которых были мои сегодняшние собеседники. Да и зачем мне это делать? Все, о чем я услышал, узнал из архивных документов, вычитал в газетах, оживает на каждом перекрестке улиц, на каждом шагу. И хотя улицы эти, и площади, и набережная Днепра за эти годы преобразились неузнаваемо, эпизоды тех далеких дней июля сорок первого года встают перед мысленным взором столь ярко, словно происходили они вчера.

Вот здесь, вступив в неравный бой с фашистскими парашютистами и диверсантами, пали смертью храбрых, обагрив кровью камни мостовой, начальник отделения милиции Баньковский и милиционер Степанков. А здесь, на посту у кинотеатра «Червоная зорка», уже в последние дни обороны Могилева один из милиционеров (имя его до сих пор так и не удалось установить) был внезапно окружен гитлеровцами. Они задались целью взять его живым и окружили со всех сторон. Уж очень хотелось фашистским офицерам взять в плен хотя бы одного из этих, как они говорили, фанатиков в форме милиционера! Но неизвестный герой разгадал замысел врага и трезво оценил свои возможности. Он подпускал фашистов к себе как можно ближе и стрелял в упор. Так, ни разу не промахнувшись, он разрядил сначала винтовку, которая была при нем, потом наган. Но в револьвере оставил один, последний, патрон для себя. Только мертвым достался советский милиционер врагам...

С высоты городского сада хорошо смотреть па моет через Днепр.

В знойный и грозный полдень, когда фашисты, захватив пригороды Могилева, устремились к Днепру, наши не взорвали мост, хотя обстановка требовала сделать это немедленно. Мы всеми силами удерживали мост в своих руках. Он нужен был на самый крайний случай, чтобы оставить нашим войскам выход из окружения.

По рвущимся к мосту гитлеровцам вели огонь пулеметы с высоты городского парка, именуемого по старинке Валом. Но что это? Почему вдруг в самый разгар боя они замолчали, и вражеские цепи покатились к мосту? Старший автоинспектор могилевской милиции Вольский сразу сообразил, в чем причина: пулеметные расчеты на Валу уничтожены.

Случилось так, что он на автомашине возвращался в управление милиции с опасного задания. Рядом за баранкой сидел милиционер Прокопович — боевой друг Вольского. Когда автомашина инспекции приблизилась к городскому саду, Вольский и Прокопович, не раздумывая, выпрыгнули из нее и, пригибаясь, побежали на Вал. Так и есть: стрелять тут уже было некому: возле пулеметов на развороченной, перепаханной вражеским огнем земле лежали убитые бойцы.

Вольский оказался смелым, метким и расчетливым пулеметчиком. А шофер Прокопович без устали подносил ему патроны. Так они вели огонь более двух часов. Гитлеровцы вынуждены были отойти и залечь. Мост остался в руках наших войск. Но старший автоинспектор заплатил за это своей жизнью. Он погиб как герой, тут же, у пулемета.